Ирвин у него ещё не слышал, — ну что ты, Марика, вот видишь, я вернулся. Ну всё, всё, не скули. Извини, не могу тебя обнять.

Она молчала, боднула его в плечо.

— Да, нос мне разбить мало. Да, ужасно.

— Я думала, ты не вернёшься.

— Но вернулся же.

— Всегда уходишь и не объясняешь.

— Не хотел, чтоб ты волновалась, вот и всё.

— А так, конечно, я совсем не волновалась, да? Ну ни капельки не переживала, одно веселье!

Девушка говорила так отрывисто, что было ясно: она плачет, — и всё ещё прятала лицо у Шандора на плече.

— Дураки, развяжите. Это Шаньи. Развязывайте, я сказала, что стоите?! И этого с ним тоже развяжите.

Почему-то впервые Ирвину стало обидно, что он не любит разговаривать. Сказать — я Ирвин, я всю жизнь прожил в обители и я не знаю, как тут принято у вас. Сказать что-то ещё, чтобы она не плакала и не смотрела на Ирвина как на недоразумение.

— Я не этот, — вырвалось, — я… меня Ирвином зовут.

— Как замечательно. Ты всё-таки его привёл, да? Взял и вытащил?

— Марика, он сидит перед тобой.

— Ну и ладно! — Рыжая Марика отпрянула от Шандора и уселась напротив, но с Ирвином не заговорила, а наоборот, повернулась к остальным: — Только зря морок тратили. Снимайте там!

И детей на поляне стало втрое меньше, и блеск в глазах погас. Обычные девушки.

— Марика, — сказал Шандор, — поздоровайся, пожалуйста.

— Ну привет, человек-Ирвином-зовут, — сказала Марика и протянула Ирвину руку, чтоб помочь подняться.

По сути, самой выпуклой моей проблемой всегда были слова. Самой заметной. Ранящей. Я никогда не могла подобрать верный текст с первого раза.

— Но на кой хрен нам…

— Марика, не так.

На кой ляд? Фиг? На фига? Зачем? Тебя всегда расстраивало, как я выражаюсь, и я привыкла быстро-быстро перебирать в уме цепочки слов, чтоб показать тебе сразу последнее.

— Охренительный свитер.

— А?

Охренительный — охрененный — офигенный — дальше мой острый разум давал сбой. Ты подарил мне свитер, красный, крупной вязки, не признаваясь, где его достал; мы встретились в заброшенной классной комнате, в которой отвалился карниз, и я сидела на подоконнике и рисовала в пыли молнии и цветы. А ты притащил свитер.

— Марика?

— Что?

— О чём ты сейчас думаешь?

Я заметить-то своих мыслей не могла, не то что сформулировать. Вот мой походный набор: Яна не такая ужасная, как ты думаешь; Катрин не стоит тебя; от пыли вечно хочется чихать, по утрам — есть; если поторопиться сбежать к пруду, можно ещё застать вечернее солнце.

Ты красивый.

Когда ты возвращаешься, я думаю: я тебя не забыла. Я думаю: опять ты тащишь за собой какого-то ребёнка, правда на сей раз не меня, вот удивительно. Ну ничего себе ботинки. Где так долго.

Я говорю:

— Дурак, — и бью рукой о ствол.

И ты говоришь:

— Ты совсем не выросла.

 

Если б мы были нормальной семьёй, мы бы сидели у кровати все вместе: я, мама, Ирвин, Арчибальд и, ладно, Шандор на правах младшего бестолкового кузена — условного кузена, разумеется. Но на деле я пробиралась к отцу в комнату, пока Шандор планировал с моей матерью отцовские похороны. Или спал. Братец отбыл в эту свою обитель мира, и никто больше не дёргал меня за укороченные волосы в знак нежности. Мать говорила, что Шандор ему потом поможет, но пока Шандор не в силах был помочь даже самому себе.

Отец лежал, приоткрыв рот, и грудь вздымалась с сипом, и как же это было хорошо — точно знать, что он ещё дышит. Отец дышал, а я сидела рядом и иногда пристраивала голову ему на ноги. Не уверена, что он помнил, что я заходила. Иногда он не спал, и я говорила:

— Я тебя очень люблю.

— Посмотри, я постриглась, правда ужас?

— Влюблена в самого хорошего. Нет, не скажу в кого.

Почему-то отец ужасно хотел устроить всем нам личную жизнь. Пальцы у него в одночасье стали старческими, плохо гнущимися, будто бы грубо вылепленными, и этими пальцами — ледяными — он кое-как брал меня за руки и говорил:

— Только смотри, много ему не позволяй.

Я сжимала его пальцы своими и говорила — никогда. Ногти у меня теперь вечно были грязными, где мы с Марикой только не оказывались, но пальцы были тёплыми и гнулись. Я смотрела на отцовские и не верила, что ещё полтора года назад он мог натянуть тетиву арбалета.

Ступни у отца тоже были ледяные, и я бы растирала их день напролёт, но отец разорался, что я девочка и вообще не должна такого видеть. Тогда я и подумала: мужское платье, совсем отлично, если Марика в союзниках. Но Марика сказала: я останусь с Шандором. Я сидела, положив руки на отцовские колени, и старалась не думать слишком громко.

Пруд два дня как остался позади, но Ирвина всё ещё потряхивало. Он вцепился в руку Шандора и так и шёл и отпускал, только когда ложился спать — но Шандор лежал с ним на одном плаще, под боком. Караулили они с Марикой всегда по очереди. На стрекоз и травинки смотреть не хотелось. Шандор качал головой, ничего не говорил, когда Ирвин вырывался из утешительных объятий и тут же сам вцеплялся в руку мёртвой хваткой, но на исходе третьего дня сказал:

— Опа, кого я поймал, — и не отпустил.

Ирвин любил бороться в шутку, зная, что всё равно не выберется, если Шандор не захочет, но сейчас всерьёз попытался освободиться — и, конечно, не смог. Шандор отпустил его, чтобы тут же перехватить за плечи и сесть рядом на корточки. Марика запекала в углях рыбу, потому что они опять шли вдоль реки.

— Давай я? — спросил Шандор, когда Марика, скрестив ноги, села у костра.

— Иди, — сказала Марика, — поговори с ним уже.

О, как же Ирвин не любил, когда он для Марики становился «он». Иногда, теперь только по ночам, он слышал, как Марика и Шандор снова спорили:

— Я понимаю, что он для тебя всего лишь сын Катрин, но можно не срываться? Постараться?

— Как будто для тебя он не сын Катрин.

— Тише, разбудишь.

— Сам тише, а я больше не могу. Будь милой там, будь милой сям — ты обо мне подумал?

— Тише, он ведь не знает ничего. Не он придумывал.

— А я на него даже рявкнуть не могу.

— Ой, горюшко. А может быть, не надо рявкать?

— Меня достало в этой сказочке идти. Вон он на днях, с этим болотом — нормально вообще?

— Марика. Ему неоткуда знать, чего нужно бояться, а чего нет.

— А мне было откуда знать в мои тринадцать?

Шандор вздохнул так шумно, что Ирвин мог бы проснуться только от одного этого вздоха.

— Никто тебя не винит за твои тринадцать, кроме тебя самой, Марика, никто на всей земле. Ты не нарочно меня мучила. Ну сколько повторять? И прекрати, пожалуйста, пить эту дрянь.

— А ты знаешь, зачем я пью? Знаешь зачем? Потому что достало находиться в этом розовом сиропе, не могу больше, все эти ой, давай покажем ему мир, смотри, Ирвин, вот удочка, смотри, вот рыбка, смотри, рыбка вильнула хвостиком! Я что, такая? Почему Ирвину должно быть хорошо за счёт того, что я наизнанку выворачиваюсь?

Шандор замолк так надолго, что Ирвин решил — они с Марикой оба всё-таки уснули, и только когда он и сам чуть не заснул, Шандор ответил:

— Вообще-то да, такая. Умная, храбрая и старшая сестра. Ты сама знаешь — на сказочном слое проявляется только то, что и так есть, а сущность не меняется. Но если тебе важно, мы в любом случае почти уже дошли.

— Да броди хоть сто лет, я-то при чём?

А сейчас Шандор держал Ирвина за плечи и смотрел в глаза.

— Ирвин, — сказал серьёзно и спокойно. Ирвин почувствовал себя в чём-то виноватым, потому что Шандор не улыбался, а он всегда улыбался. Но сейчас сказал: — Ты не послушал тогда Марику, это плохо. Но ни одной твари на свете этот факт не даёт права даже лапой тебя