Но она дала себе слово, что к лету обязательно купитчто-нибудь новое и необыкновенное, платье, а может, бирюзовую рубаху, как уРене Зельвегер, и по этой причине следовало экономить. Олежка же никогда ничегоне привозил, вот и пришлось довольствоваться макаронами под соусом «болонез»,который она замечательно научилась готовить из привядших помидоров, томатнойпасты, чеснока и натертого на терке старого сыра.

Олежка съел целую тарелку макарон и огляделся в поискахдополнительной еды, но ее не было.

– А к чаю что?

Олимпиада призналась, что к чаю только сушки.

– Ты разве не знала, что я приеду?

– У меня денег мало, – сообщила Олимпиада. – Дверь придетсяставить, коробку менять, и вообще, лето скоро.

– У меня денег нет, – быстро сказал Олежка и убрался изкухни, видно, боялся, что она попросит.

Олимпиада сполоснула тарелки, задумчиво сгрызла засохшую отдолгого лежания, давно почищенную морковку, поставила сильно громыхнувшийчайник на допотопную газовую плиту и критическим взглядом окинула мусорный пакет.Он был полон, его нужно отнести на помойку, а путь к ней неблизкий.

Помойка дому, не обозначенному на плане вечного города, неполагалась, и жильцы ходили к новым домам, следовало пройти между старымилипами, дойти до гаражей, повернуть направо, потом дорогу перейти, и готоводело!

Нести мусор можно было только вечером, потому что жильцы из«микрорайона», то есть из новых домов, стерегли свою помойку и не разрешаличужакам бросать в нее мусор. Утром наверняка там будут дежурить бабульки ивыбросить не дадут. Придется идти с пакетом по Чистопрудному бульвару до метро,где есть урны.

Олимпиада повздыхала и стала готовиться к экспедиции.

Она надела ботинки, куртку, подумала, сунула в карманперчатки и взялась за пакет. Он был довольно тяжелый.

– Ты куда? – крикнул услышавший ее передвижения Олежка.

– Мусор вынести.

Он немного подумал. Олимпиада ждала. Неужели скажет, что самвынесет?!

– Слушай, купи мне сигарет. И еще жвачку. У меня последняяподушечка осталась.

Олимпиада вздохнула:

– Где я тебе возьму сигареты? Здесь нигде не продают.

– А в продуктовом у метро. В круглосуточном! Принеси, а?

Денег на сигареты он ей, конечно, не предложил.

Ну и ладно! Ладно! Ведь мы точно знаем, что принцев небывает! Ну, он не принц, что же теперь поделаешь?!

Олимпиада протиснулась в дверь, протащила мешок и затопалавниз по лестнице.

Да и черт с ними, со всеми принцами на свете! Олежка совсемне плохой, просто обычный парень, и, может быть, все дело в том, что они неживут вместе? Он приезжает к ней в гости и чувствует себя здесь именно гостем,а вот когда он почувствует себя хозяином…

Она вывалилась на улицу, выволокла свой мешок и, неувереннодержась на мокром льду, сделала несколько шагов.

– Весна, – сама себе сообщила Олимпиада тихонько, глубоковздохнула, посмотрела на небо, подсвеченное снизу синим электрическиммосковским светом, и улыбнулась. С крыши мерно капало и пахло весной – талойводой, асфальтом и морозной свежестью. Город был далеко-далеко, а у них здесьтишина, как в деревне, и даже капает как-то по-деревенски.

Но под ногами настоящий каток! Зимой посыпали песком,который плановик Красин притаскивал с «большого строительства», затеянного пососедству, а нынче все стаяло, и от песка даже следа не осталось!

Олимпиада старательно контролировала каждый шаг и уже почтивырулила на дорожку к углу дома, когда под ноги ей покатилось что-то темное,быстрое и опасное, и, потеряв равновесие, она грохнулась на живот, на своймусорный мешок, и то непонятное, так напугавшее ее, оказалось совсем близко.

Она зажмурилась и заколотила руками, пытаясь подняться, ноне смогла. Джинсы на коленях стремительно намокали, и встать все не получалось,и в этот момент черная тень упала ей на глаза.

Никак не удавалось связать в голове то, что произошло насамом деле, с тем, что было у него на бумаге. Он не признавал никакихкомпьютеров и писал, разумеется, только от руки и карандашом.

Где– то он прочел однажды, что именно так высшая энергияпередается от автора к бумаге -только через грифель карандаша, и никак иначе!…

Те, кто придумал шариковые ручки и еще эти самые железныеящики с клавишами, – просто счетоводы, арифмометры, лишенные воображенияначисто!…

Его роман будет не таким, как все остальные, написанные этойсамой ручкой или набранные на идиотских клавишах!

Его книга станет вечной, как Библия, и великой, как… как…фрески Ватикана. Он точно не знал, что там за фрески, но было очень красиводумать – фрески Ватикана!…

В бороде зачесалось, и он почесал бороду карандашом.Карандаш ее не брал, и тогда он запустил туда палец. Борода ужасно мешала, нобриться каждый день он не мог себе позволить.

Он не должен тратить драгоценное время, отпущенное емувысшими силами, на такое глупое занятие! Кроме того, борода придавала емусолидности и сразу наводила на мысль о геологах и бардах шестидесятых,талантливых, рисковых, сильных ребятах!

Он и сам такой – талантливый, рисковый и сильный, и именнопоэтому ему пришлось сменить имя.

Ну, и еще отчасти потому, что во дворе, где он жилмальчишкой, его дразнили… короче, его дразнили Жопой! Вот как! А звали егоЖеней, ничего особенного!

Но он еще покажет им жопу!… Он еще всем им покажет!…

Он не мог простить своему двору этой «жопы», не мог проститьинституту, в котором учился, что его так и не приняли в СТМ, студенческий театрминиатюр, и красивый, высокий, словно устремленный в небо старшекурсник, бывшийтам за главного, обидно сказал ему: «Слишком пафосно!», когда Женя прочелМаяковского. Не мог простить родителям, что они самые обыкновенные – папа с«Электросилы», мама учительница в школе на улице Савушкина. Не мог проститьПетербургу то, что он – Петербург, и Андрей Белый понимал его гораздо лучше,чем мальчик Женя по прозвищу Жопа, да еще с прозаической фамилией Чесноков –отчего не Белый?! Впрочем, кажется, Белый тоже псевдоним.

Женя Чесноков «взял псевдоним», когда переехал в Москву истал писать.

Свою первую рукопись отлично отточенным карандашом на серойслепой бумаге он подписал Жорж Данс, в пику развращенной сумасшедшей Жорж Санд,которую он ненавидел.

Подумав, он все же решил перепечатать роман на машинке –нет, не на компьютере, конечно, а именно на машинке, и даже машинистку нашел,именно такую, каких показывали в фильмах «про писателей», седенькую, сартритными узловатыми руками, с бедным кукишем волос на макушке. В два приемаона снимала клеенчатый чехол с древнего агрегата под названием «Москва», и Женяблагоговейно следил за тем, как бисерный ленинский почерк превращается в«печатное слово» – а это же совершенно, ну совершенно другое дело!…