Фалька грубо выругалась и запустила в него кубком. Кайлейувернулся. Крысы снова зашлись хохотом.

– Стало быть, так. – Хотспорн решил положить конецвеселью. – Станцию вы держите под террором. А зачем? Ежели отброситьудовольствие, проистекающее из терроризирования?

– Мы здесь, – ответил Гиселер, втирая себе фисштехв десну, – вроде караул стоим. Кто сюда явится, чтобы коней сменить илипередохнуть, того мы обдираем. Это удобнее, чем где на перекрестках или вчащобе при тракте. Хотя, как только что сказала Искра, принцип тот же.

– Но сегодня, с рассвета, только этот нампопался, – вставил Рееф, показывая на Альмаверу, почти с головойскрывшегося между разведенными ляжками Мистле. – Голодранец, как всякийискусник, ничего у него не было, ну так мы его с его искусства обдираем. Киньтеглаз, какой он способный к рисованию.

Рееф натянул рукав и показал татуировку – обнаженнуюженщину, шевелящую ягодицами, когда он сжимал кулак. Кайлей тоже похвастался:вокруг его руки, повыше шипастого браслета, извивался зеленый змей с раскрытойпастью и пурпурным раздвоенным языком.

– Со вкусом сделано, – равнодушно сказалХотспорн. – И полезно при распознании трупов. Ничего у вас из грабежа неполучилось, дорогие Крысы. Придется заплатить художнику за его искусство. Уменя не было времени предупредить вас: вот уже семь дней, с первого сентября,знаком является пурпурная стрела с раздвоенным наконечником. Как раз такаянамалевана на фуре.

Рееф тихо выругался. Кайлей рассмеялся. Гиселер равнодушномахнул рукой.

– Ничего не поделаешь. Оплатим ему иглы и краску.Пурпурная стрела, говоришь? Запомним. Если до утра еще такой со знаком стрелыпоявится, мы ему плохого не сделаем.

– Собираетесь торчать здесь до утра? – немногонеестественно удивился Хотспорн. – Неразумно, Крысы. Рискованно инебезопасно.

– Чего-чего?

– Рискованно, говорю, и небезопасно.

Гиселер пожал плечами, Искра фыркнула и сморкнулась на пол.Рееф, Кайлей и Фалька глядели на купца так, словно он только что сообщил им,что, мол, солнце свалилось в речку и надобно его быстренько оттуда выловить,пока раки не ощипали. Хотспорн понял, что пытался образумить спятившихсопляков. Что предостерег перед риском и опасностью переполненных дурью ибравадой фанфаронов, которым понятие страха совершенно чуждо.

– Преследуют вас, Крысы.

– Ну и что за беда?

Хотспорн вздохнул.

Беседу прервала Мистле, которая подошла к ним, непотрудившись даже одеться. Поставила ногу на лавку и, крутя бедрами,продемонстрировала всем и вся произведение мэтра Альмаверы: пунцовую розу на зеленойветочке с двумя листочками, помещенную на ляжке почти в самом паху.

– Ну как? – спросила она, уперев руки в боки. Еебраслеты, доходящие почти до локтей, бриллиантово блеснули. – Что скажете?

– Прелээээстно! – фыркнул Кайлей, откидываяволосы. Хотспорн заметил, что Крыс в ушах носит серьги. Было ясно, что такие жесерьги вскоре будут – как и усеянная серебром кожа – модными у золотой молодежив Турне, да и во всем Гесо.

– Твой черед, Фалька, – сказала Мистле. – Чтоприкажешь себе выколоть?

Фалька коснулась ее ляжки, наклонилась и присмотрелась ктатуировке. Вблизи. Мистле ласково потрепала ее пепельные волосы. Фальказахохотала и без всяких церемоний стала раздеваться.

– Хочу такую же розу, – заканючила она. – Втом же самом месте, что и у тебя, любимая.

– Ну и мышей тут у тебя, Высогота. – Цири прерваларассказ, глядя на пол, где в кругу падающего от каганца света разыгрывалсянастоящий мышиный турнир. Можно было только догадываться, что делалось запределами круга, в темноте. – Кота б тебе не помешало завести. А еще лучше– двух.

– Грызуны, – откашлялся отшельник, –стремятся к теплу, потому как зима приближается. А кот у меня был. Ноотправился куда-то, бедняга, и пропал.

– Не иначе – лиса загрызла или куница.

– Ты не видела моего кота, Цири. Если его что-то изагрызло, то не иначе как дракон.

– Аж такой был? М-да, жаль. Уж он бы твоим мышам непозволил лазать по постели. Жаль.

– Жаль. Но, я думаю, он вернется. Кошки всегдавозвращаются.

– Я подкину в огонь. Холодно.

– Холодно. Чертовски холодные сейчас ночи… А ведь ещедаже не середина октября… Ну, продолжай, Цири.

Цири некоторое время сидела неподвижно, уставившись в огонькамина. Огонь ожил, затрещал, загудел, отбросил на изуродованное лицо девушкизолотой отблеск и подвижные тени.

– Рассказывай!

Мэтр Альмавера накалывал, а Цири чувствовала, как слезыскапливаются у нее в уголках глаз. Хоть перед процедурой она предусмотрительноприглушила себя вином и фисштехом, боль была невыносимая. Она стискивала зубы,чтобы не стонать, и не стонала, конечно, а делала вид, будто не обращаетвнимания на иглы, а боль презирает. Старалась как бы вовсе и не замечать боли,участвовать в беседе, которую Крысы вели с Хотспорном – субъектом, пытающимсявыдавать себя за купца, хотя в действительности – если не считать того факта,что жил он за счет торговцев – ничего общего с купечеством не имевшим.

– Грозовые тучи собрались над вашими головами, –говорил Хотспорн, водя по лицам Крыс темными глазами. – Мало того, что завами охотится префект из Амарильо, мало того, что гонятся Варнхагены, малотого, что барон Касадей…

– И этот туда же, – поморщился Гиселер. – Нуладно, префекта и Варнхагенов я понимаю, но чего ради какой-то Касадей на насвзъелся?

– Гляньте-ка, истинный волк в овечьей шкуре, –усмехнулся Хотспорн, – и бебекает жалостливо: «Бе-е-е, бе-е-е, никто меняне любит, никто меня не понимает, куда ни явлюсь, всюду каменьями забрасывают,ату его, ату, кричат. За что, ну за что мне такая обида и несправедливость?» Аза то, дорогие мои Крысы, что доченька барона Касадея после приключения у речкиТрясогузки до сего дня млеет и температурит.

– А-а-а, – вспомнил Гиселер. – Карета счетверкой серых в яблоко? Та самая девица, что ль?

– Та. Сейчас, как я сказал, хворает, по ночам с крикомвскакивает, господина Кайлея вспоминает… Но особливо мазельку Фальку. И брошь,память о матушке-покойнице, которую – я имею в виду брошь – мазелька Фалькасилой у нее с платьица содрать изволила, произнося при этом всякие разныеслова.