казалось подлым. Даже в таком кровавом деле, как война, должны быть свои принципы и этикет, и это оружие вызывало у нас довольно сильное предубеждение. Не помню, применяли ли мы мины хотя бы еще раз, кроме как для самообороны.

Впрочем, мы использовали одну хитрость, которую окрестили ДКМ – «дерьмом калабрийского мула»: раскрашенные куски штукатурки с небольшим количеством взрывчатки внутри, которые с виду не отличишь от лошадиного навоза. Под колесами грузовиков они взрывались и неизбежно пробивали шины.

Позже той же ночью Кэмерон преподал мне еще один урок тонких воинских манер. Когда мы заехали на плато Мурге, я пришел к выводу, что здесь мы точно не встретим противника, и включил фары, чтобы лучше ориентироваться среди скал и каменных изгородей. Неожиданно в их свете возникла фигура. Сначала я принял ее за пастуха, но, подъехав ближе, понял, что у невысокой стенки стоит немец с винтовкой наперевес. Кэмерон решительно передернул затвор пулемета и замер в ожидании ответной реакции. Заметив за спиной часового движение каких-то размытых фигур, я остановился в пятидесяти метрах и велел Кэмерону открыть огонь. Тот не шелохнулся. Я посмотрел на него, думая, что он меня не услышал, но Кэмерон только слегка качал головой, держа врага под прицелом, и ничего не говорил. Передумав, я спрыгнул на землю и подошел к немцу. Он слегка пошатнулся, вытаращил глаза и безропотно отдал мне винтовку. Сзади я услышал легкие шаги. Подошел Иван с томмиганом наперевес. На немца он смотрел довольно свирепо, но не стал пускать оружие в ход. Я спросил у немца, сколько здесь еще людей. Он ответил, что их восемь, и вызвался предложить им сдаться. Словно загипнотизированный, он что-то крикнул, но в ответ мы услышали лишь топот кованых сапог по камням. Мы дали пару очередей, но преследовать их не стали. Пленника мы усадили в джип, и я доверил его заботам Ивана, который очень обрадовался, ощутив себя полноценным членом нашего отряда. Он заговорил с пленником на ломаном немецком. Тот, однако, настолько огорчился из-за своего провала, что отказался от сигареты и даже от глотка воды. Его озадачили наши фары: он вообще не думал, что на вершинах Мурге можно встретить автомобиль, к тому же мы подъехали со стороны его собственных боевых позиций, и он до последнего считал нас немецким патрулем, а форму мою разглядел, уже когда было слишком поздно. Потрясение оказалось настолько сильным, что только к следующему полудню он смог немного поесть, а это нас всех огорчало – мы ведь приготовили ему на завтрак великолепную яичницу-болтунью! Наш первый пленный в Италии, очень приятный молодой человек, всем очень понравился, никто не был бы против, останься он с нами, но через несколько дней пришлось передать его в другие руки. Вообще, мы всегда испытывали дружеские чувства к пленным, особенно к тем, кого взяли в бою, будто наши постоянные попытки убить друг друга создавали между нами некую незримую связь.

На рассвете мы добрались до берега и на несколько часов прилегли поспать в оливковой роще. Затем доехали до Бари, где нам встретились кое-какие британские подразделения, не менее странные, чем наше собственное: Хью Фрейзер с его «фантомами», а также отделение 2‐го полка SAS под командованием Роя Фаррана, который со своими бойцами нагло проехал через немецкие позиции прямо на поезде из Таранто. С этими ребятами разведка на местности была в надежных руках, так что я еще сильнее укрепился в решении пробиваться дальше на север. У итальянского командования я реквизировал грузовик, на котором Уотерсон поехал в Таранто и следующей ночью привез полный кузов бочек с топливом. Пока Уотерсон отсутствовал, я организовал маленькую базу в деревушке Мола-ди-Бари. Мы заняли ферму и коттедж, где остались Брукс с радиостанцией, двое наших бойцов и русский Николай. Иван, получив британскую форму и оружие, стал третьим членом экипажа моего джипа.

Ранним утром следующего дня мы вновь отправились в сторону Мурге. Когда мы пересекали дорогу Альтамура – Руво, которую изредка патрулировали немецкие броневики, у Бьютимена лопнула рулевая тяга. С такой поломкой мы столкнулись в первый (и последний) раз. Она застала нас врасплох. Я предложил бросить машину, но Уотерсон не поддержал меня. Он вернулся в Бари, реквизировал еще один итальянский грузовик, захватил на складе стройматериалов пару балок и приехал к нам, в рощицу вечнозеленых дубов (где мы, кое-как укрывшись, наблюдали за движением немцев на дороге). Уотерсон сразу же приступил к погрузке пострадавшего джипа. Задним ходом его затянули в кузов по ненадежному пандусу, пока передние вихляющие колеса придерживали по два человека. Уотерсон отвез джип в Мола-ди-Бари и вернулся, после чего мы наконец углубились в Мурге. Наш итальянский грузовик с топливом постоянно отставал, поэтому пришлось оставить его в массерии Альфонсо, где мы устроили небольшой склад. Оттуда по узким дорожкам под покровом ночи мы продвигались дальше в горы, а днем отдыхали; на протяжении всего пути мы закладывали небольшие схроны с топливом – на будущее. Таким образом мы достигли предместий Бовино, в ста сорока пяти километрах к северо-западу от Бари и всего в пятнадцати от Фоджи. С гор открывался прекрасный вид на главную немецкую рокадную дорогу от Фоджи до Салерно, которая вилась по долине у нас под ногами. В ближайшей деревне я нашел работающий телефон. Крестьяне с радостью нам помогли: среди них глубоко укоренились древние традиции заговоров, разбойного промысла и тайных обществ, поэтому мои шпионские планы они с удовольствием поддержали. На протяжении столетий ими помыкали синьоры и церковь, так что они привыкли держаться вместе и молчаливо противостоять угнетателям. Массы крестьян, с одной стороны, и синьоры с их немногочисленными приспешниками из среднего класса – с другой, жили в двух разных мирах и так редко контактировали друг с другом, будто у них и не было общей страны. Поэтому и получилось, что о нашем присутствии знали тысячи крестьян (многие из них активно мне помогали), но до немцев и местной аристократии не доходило даже слухов. В простой картине мира селян синьоры и их приказчики, священники и адвокаты, немецкое командование и их собственное правительство принадлежали к классу людей, которым нельзя доверять. Более того, крестьяне считали их природными врагами – слишком сильными, чтобы открыто выступить против них, но тайком над синьорами можно сыграть злую шутку. Никакой личной ненависти к немецким солдатам они не испытывали. Возможно, крестьяне даже стали бы им помогать, если бы те пришли с миром, поскольку глобальные причины войны их абсолютно не интересовали. Из-за нищеты