опробовались альтернативные формы проживания в общих квартирах, пропагандировались новые способы совместной жизни между полами, обращения с меньшинствами. Гомосексуальное движение нашло здесь свои отправные точки, равно как и группы самопомощи для инвалидов. Многие из этих экспериментов и дискуссий закончились ничем или фиаско, но тем не менее можно признать, что после перспективного преодоления классического индустриального общества здесь возникло экспериментальное пространство новой социальной коммуникации, которое принимало импульсы процессов социальной индивидуализации, но в то же время ретранслировало их на все общество.

Феминистское движение, возникшее относительно поздно в ФРГ, приобрело особое значение в этом процессе – в первую очередь, в СДПГ в виде резкого протеста женщин – членов организации против авторитарных лидеров-мужчин, задававших тон. Однако очень быстро новое женское движение в ФРГ получило значительную поддержку и одобрение далеко за пределами студенческого движения и левых кругов. И здесь образцами для подражания стали США и Франция. Такие авторы, как Бетти Фридан («Загадка женственности»), Кейт Миллет («Сексуальная политика») и Симона де Бовуар («Второй пол»), стали ведущими фигурами радикального феминизма, основной задачей которого была политизация многочисленных форм социального неравенства между мужчинами и женщинами и ликвидация гендерных различий. Возникла феминистская контркультура, создавшая плотную сеть через женские книжные магазины, группы самопомощи и собственные журналы, которая вскоре вырвалась из альтернативной среды и оказала, прежде всего, длительное влияние на более молодые поколения женщин в Западной Германии. Эти импульсы стали движущей силой первоначально нерешительной, а затем систематической политики против дискриминации женщин и за их равенство в профессиональной и общественной жизни. Но в отличие от быстрых изменений в социальной структуре в целом и в семейной структуре в частности, характерных для 1970‑х годов, реальные изменения в этих областях происходили медленно, нерешительно и на фоне все нового сопротивления[47].

Альтернативная среда, к которой в конце 1970‑х годов себя причисляли, вероятно, более 400 тысяч преимущественно молодых и образованных людей с образованием выше среднего, была гибридом. С одной стороны, она была частью «новых социальных движений» и как таковая ориентировалась на политические изменения, организацию и манифестацию. С другой стороны, она характеризовалась высокой степенью неформальности: текучая, без фиксированных контуров, антииерархическая, характеризующаяся неразборчивостью и творческим непрофессионализмом. С одной стороны, она прославляла культуру близости, тепла и непосредственности; с другой стороны, она была тесно переплетена с «воинствующей» сценой «спонтанистов» и «автономистов», которые искали насилие в «городских боях», как во Франкфурте, или в демонстрациях против атомных электростанций, как в Брокдорфе, и чей экзистенциальный радикализм привел их близко к терроризму, с которым они фрагментарно слились. С одной стороны, альтернативная среда была продуктом «новых левых» и являлась прямой наследницей движения «Шестьдесят восемь» – более 95 процентов тех, кто причислял себя к альтернативной «сцене», определяли себя левыми или крайне левыми. С другой стороны, их акцент на субъективности и «политике от первого лица», на «подлинности» и самореализации подготовил почву для распространения индивидуального, которая стала характерной чертой общества большинства в последующие годы.

ТЕРРОРИЗМ

Именно здесь были обнаружены самые тесные связи с терроризмом, который почти десятилетие держал в напряжении как политику Западной Германии, так и население. Более пятидесяти погибших, множество раненых, мощное оснащение полицейских и силовых структур, крайне эмоциональная и поляризованная общественность – таковы были результаты и побочные явления этого процесса. Как уже говорилось, это был не только западногерманский феномен. Подобные движения существовали во Франции, США, Японии и особенно в Италии, которые также были связаны организационно и политически. Тем не менее западногерманский левый терроризм 1970‑х годов во многих отношениях можно объяснить скорее национальным раскладом в Германии, чем международными событиями.

Он возник в контексте эскалации насилия в конфликтах между государственной властью и бунтующими студентами в конце 1960‑х годов. С июня 1967 года левое студенческое движение во многих местах и во многих кругах обсуждало «принятие вооруженной борьбы». Чувство бессилия перед государственными органами после убийства Бенно Онезорга берлинским полицейским, рефлексия американских военных действий во Вьетнаме (но также и возможной победы вьетнамских партизан Вьетконга), всплеск левых освободительных движений в Африке и Южной Америке, сочувствие палестинцам после оккупации Западного берега израильской армией – таковы были мотивы, приведшие к радикализации части Новых левых во многих странах Западной Европы.

Однако критическое рассмотрение нацистского прошлого Германии, которое у одних вызывало парализующий ужас, а у других – стремление ко все более сильному сопротивлению, придавало этому политическому раскладу в ФРГ элемент безусловности и легитимации, даже в самых крайних проявлениях, чего в такой степени не было в других странах, за возможным исключением Италии[48]. «Мы выучили, что слова без действий – это несправедливость, – оправдывала Гудрун Энслин свой поджог франкфуртского торгового центра в марте 1968 года. – Было правильно, что что-то было сделано. Тот факт, что мы поступили неправильно <…> мы должны обсуждать с людьми, которые думают так же, как мы»[49]. Масштабы воспринимаемой несправедливости казались настолько большими, что в конце концов потребовалось действие, «освободительный поступок». Далеко идущие обоснования и цели имели второстепенное значение. Этот экзистенциализм, подчеркиваемый действием, был такой же частью западногерманского терроризма, как и нарциссическая самодраматизация террористов как преступников и романтических революционеров, которые совершали свои деяния на открытой сцене, бросая вызов всему государству в героической позе. Идеологически, однако, немецкий левый терроризм Фракции Красной армии (РАФ) был не чем иным, как вооруженным марксизмом-ленинизмом, прокламации которого отличались от брошюр студенческих К-Партий только тем, что РАФ считал, что время для вооруженной борьбы уже наступило – а те считали, что еще рано. Одно из первых заявлений группы, собравшейся вокруг Баадера, Майнхоф, Энслин и Малера, состояло в том, «как установить диктатуру пролетариата». Группа представляла себя как фракцию марксистов-ленинцев, которая больше не хотела агитировать рабочих, а хотела создать «Красную армию» и начать вооруженную борьбу прямо сейчас: «Развернуть классовую борьбу! Организовать пролетариат! Создать Красную армию!»[50] Теоретическая легитимация была заимствована из трудов южноамериканских партизанских групп, которые выступали за ведение борьбы освободительных движений в странах третьего мира и в самих западных странах, например атакуя представительства их главного врага – США. Этой концепции последовали первые акции и атаки РАФ в мае 1972 года, которые были направлены против штаб-квартир армии США в Гейдельберге и Франкфурте, а также против издательства «Шпрингер» и нескольких полицейских участков. Вскоре после этого ведущие деятели группы были арестованы.

В последующие пять лет, вплоть до кровавой кульминации осенью 1977 года, политическая деятельность «второго поколения» РАФ и ей подобных групп, таких как «2 июня» или «Революционные ячейки», была лишь во вторую очередь направлена на «борьбу международного пролетариата