— Кто ж с этим спорит? — Я всмотрелся в фотоснимок. — Ктоэти девочки? Нет… не говори. Слева от него — Мария. По правую руку — Ханна.

— Ставлю тебе пять с плюсом. Ханна — которая с грудью. Вдвадцать седьмом ей исполнилось четырнадцать.

Мы несколько секунд молча смотрели на факс. Распечаткафайла, полученного по электронной почте, выглядела бы получше. Чёрныевертикальные полосы раздражали, некоторые буквы расплывались, но заголовоквыглядел достаточно чётким: «ШТОРМ ОТКРЫВАЕТ СОКРОВИЩА НЫРЯЛЬЩИКУ-ЛЮБИТЕЛЮ». Ина фотоснимке я мог многое разглядеть. Линия волос на лбу Джона поднялась выше.В качестве компенсации увеличилась длина усов, тут Истлейк мог соперничать сморжом. И хотя чёрный купальный костюм остался прежним, он трещал по всем швам…и лопнул под одной рукой, как мне показалось, хотя в этом я мог и ошибиться:чёткости всё-таки не хватало. Джон Истлейк определённо набрал жирка между 1925и 1927 годами (будь он актёром, ему пришлось бы отказаться от десертов и чащебывать в тренажёрном зале, чтобы и дальше получать роли). В девочках, чтостояли рядом с ним, сексуальность проступала не так явно, как в их старшейсестре (одного взгляда на Адриану хватало, чтобы в голову полезли мысли о том,как неплохо поваляться с ней на сеновале, а у этих двух хотелось спросить,сделали они домашнее задание или нет), но они были симпатичными, пусть ещё и нерасцвели полностью, и на их лицах читалось радостное волнение. Это точно.

Потому что на песке перед ними лежали сокровища.

— Я не могу разглядеть, что это, — пожаловался я. — Очень ужнечёткий факс.

— На столе лежит лупа, но я сэкономлю тебе время. — Уайрманвзял ручку, воспользовался ею как указкой. — Это медицинский пузырёк, а это —мушкетная пуля… так сказал Истлейк репортёру. Мария положила руку на сапог… илито, что осталось от сапога. Рядом с сапогом…

— Очки, — вставил я. — И… цепочка на шею.

— Согласно заметке, это браслет. Точно не знаю. Могупоклясться, что это металлическая петля, покрытая толстым налётом то лиржавчины, то ли грязи. Но старшая девочка определённо держит серёжку ввытянутой руке.

Я пробежал взглядом заметку. Помимо сфотографированныхвещей, Истлейк нашёл различную столовую утварь… четыре чашки, по его словам, «витальянском стиле»… таган… ящик с шестерёнками (чем бы это ни было)… имножество гвоздей. Он также нашёл половину фарфорового человечка. На фотографииего не было, во всяком случае, я не увидел. В заметке говорилось, что Истлейкпятнадцать лет плавал под водой среди разрушающихся рифов к западу от Дьюмы. Иногдаохотился, а чаще — просто отдыхал, любуясь подводным миром. Он сказал, чтомусора на дне попадалось много, но интереса ничто не вызывало. Он сказал, что«Элис» подняла очень уж сильные волны, которые сдвинули массу песка междурифами и островом и обнажили, по его словам, «захоронение».

— Кораблекрушение он не упомянул, — сказал я.

— Нет, — кивнул Уайрман. — Никакого корабля не было. Его ненашёл ни он, ни десятки людей, которые помогали ему в поиске тел девочек.Только мусор. Они нашли бы корабль, если б он был. К юго-западу от Дьюмыглубина не превышает двадцати пяти футов на всём участке от острова до рифаКитта. Вода и сейчас достаточно чистая, а тогда была как бирюзовое стекло.

— Высказывались какие-нибудь версии насчёт появленияподводной свалки?

— Конечно. Наиболее распространённая говорит о том, чтонекое судно, невесть как попавшее сюда сто, двести или триста лет тому назад,взорвалось, вывалив на дно содержимое трюма. А может, команда выбрасывала заборт всё, что попадалось под руку, чтобы корабль остался на плаву. После штормаони подлатали свою посудину и поплыли дальше. Этим можно объяснить тот факт,что Истлейк нашёл множество вещей, но ничего ценного. Сокровища, должно быть,остались на корабле.

— И риф не отломил бы киль корабля, который заплыл сюда ввосемнадцатом веке? Или в семнадцатом?

Уайрман пожал плечами.

— Крис Шэннингтон говорит, что никто не знает, каким был рифКитта даже сто пятьдесят лет тому назад.

Я посмотрел на лежащую на песке добычу. На улыбающихсядевочек. На улыбающегося папочку, которому в скором времени предстояло купитьсебе новый купальный костюм. И внезапно я решил, что с няней он не спал. Нет.Даже любовница сказала бы ему, что нельзя фотографироваться для газеты в такомстарье. Она бы нашла тактичную причину: реальную я видел перед собой, дажепосле стольких лет, даже с учётом того, что зрение в моём правом глазувосстановилось не полностью. Он слишком разжирел. Только сам он этого не замечал.И дочери не замечали. Любящие глаза не замечают.

Слишком разжирел. И было что-то ещё, не так ли? Некое А,которое требовало обязательного Б.

— Я удивлён, что он вообще рассказал о своей находке, —озвучил я эту мысль. — Если б найти такое сегодня и рассказать по «Шестомуканалу», половина населения Флориды слетелась бы сюда на своих катерах ипринялась бы шарить по дну металлоискателями в поисках дублонов и золотых песо.

— Да, но тогда была другая Флорида, — ответил Уайрман, и явспомнил, что те же слова слышал от Мэри Айр. — Джон Истлейк был богатымчеловеком, Дьюма-Ки — его частным заповедником. А кроме того, не нашлось нидублонов, ни песо, только старинные вещи, которые мало кого моглизаинтересовать, вырытые из песка ураганом, случившимся в неурочное время года.Многие недели он нырял за всем этим добром, разбросанным по дну Залива. Оченьнеглубоко, по словам Шэннингтона. При отливе мог практически дотянуться до всехэтих вещей с поверхности. И, конечно же, он рассчитывал найти что-нибудь ценное.Не думаю, что богатство — это прививка от желания найти клад.

— Нет, — согласился я. — Точно не прививка.

— Няня, должно быть, была с ним, когда он обследовал дно впоисках сокровищ. И три девочки, которые находились в доме: близняшки иЭлизабет. Мария и Ханна вернулись в школу Брейдена, старшая сестра сбежала вАтланту. Истлейк и его маленькие дочурки, вероятно, устраивали там пикники.

— Как часто? — Я уже понимал, чем всё закончится.

— Часто. Может, каждый день, пока добыча была самой богатой.Они протоптали тропу от дома к тому месту, которое называлось Тенистый берег. Вполумиле от дома.

— Тропу, по которой две жаждущие приключений маленькиедевочки могли пойти вдвоём.

— И однажды они пошли. К всеобщей печали. — Уайрман убралфотографии в папку. — Здесь есть история, мучачо, и, предполагаю, она болеезахватывающая, чем история о том, как маленькая девочка проглотила стеклянныйшарик, но трагедия — всегда трагедия, а если копнуть до самого дна — всетрагедии глупы. Будь моя воля, я бы поставил «Сон в летнюю ночь» выше«Гамлета». Любому дураку, у которого не трясутся руки и хорошие лёгкие, посилам построить карточный домик и одним дуновением разрушить его, но толькогений может заставить людей смеяться.