— Да, — кивнул я. — И не один раз.

— Вы — Эдгар.

— Да, Элизабет. Я — Эдгар. Рад за вас, милая.

Она улыбнулась. Должно быть, её давно не называли милой.

— Мой разум — скатерть с прожжённой в ней огромной дырой. —Она повернулась к Уайрману. — Muy divertido, si?[152]

— Вам нужно отдохнуть, — ответил он. — Если на то пошло, вамнужно dormir como un tronco.[153]

Она чуть улыбнулась.

— Как бревно. Да. И думаю, когда проснусь, я всё ещё будуздесь. Какое-то время. — Она поднесла его руки к своим губам, поцеловала. — Ялюблю тебя, Уайрман.

— И я люблю вас, мисс Истлейк, — искренне ответил он.

— Эдгар?.. Вы — Эдгар?

— А как вы думаете, Элизабет?

— Да, конечно. У вас должна пройти выставка? Об этом мыговорили до того, как я… — Она опустила веки, будто уснула.

— Да, в галерее «Скотто». Вам нужно отдохнуть.

— Она скоро? Ваша выставка?

— Менее чем через неделю.

— Ваши картины… картины с кораблём… они на материке? Мы сУайрманом переглянулись. Он пожал плечами.

— Да, — ответил я.

— Хорошо. — Элизабет улыбнулась. — Тогда я отдохну. Всёостальное может подождать… пока не пройдёт выставка. Ваш миг славы. Вы ихпродаёте? Картины с кораблём?

Мы с Уайрманом опять переглянулись. Его взгляд говорил: нерасстраивай её.

— Они помечены «НДП». Это значит…

— Я знаю, что это значит, Эдгар. Я вчера не падала сапельсинового дерева. — Её глаза сверкнули, окружённые сетью глубоких морщинок,на лице, помеченном печатью смерти. — Продайте их. Сколько бы их ни было, выдолжны продать всё. И как бы трудно вам это ни далось. Продайте их разнымлюдям. Раскидайте по свету. Вы меня понимаете?

— Да.

— Вы это сделаете!

Я не знал, сделаю или нет, но уловил признаки нарастающеговозбуждения, свойственного мне самому в не столь уж далёком прошлом.

— Да. — В тот момент я мог пообещать запрыгнуть на Луну всемимильных сапогах, если бы это её успокоило.

— Даже раскиданные по свету они могут оставаться опасными, —прошептала Элизабет, и её голос переполнял ужас.

— Достаточно. — Я погладил её по руке. — Больше не думайтеоб этом.

— Хорошо. Мы поговорим об этом после вашей выставки. Втроём.У меня прибавится сил… в голове прояснится… и вам, Эдгар, придётся учесть моислова. У вас есть дочери? Я вроде бы помню, что есть.

— Да, и они останутся на материке со своей матерью. В«Ритце». Всё уже устроено.

Она улыбнулась, но уголки губ тут же опустились. Словно еёрот начал таять.

— Уложи меня, Уайрман. Я угодила в трясину… провела тамсорок дней и сорок ночей… такие у меня ощущения… я так устала.

Он опустил изголовье кровати, и Энн-Мэри принесла на подносестакан с каким-то лекарством. Но Элизабет не выпила ни капли: уже отключилась.Над её головой сидела в кресле и вечно смотрела в окно самая одинокая девушкана свете, с лицом упрятанным за занавес волос, в одних только туфельках на босуногу.

А вот ко мне сон в ту ночь долго не шёл — сморил меня толькопосле полуночи. Вода отошла, так что ракушки перестали шептаться. В отличие отголосов в моей голове.

«Другая Флорида, — шептала Мэри Айр. — Тогда была другаяФлорида»..

«Продайте их. Сколько бы их ни было, вы должны их продать»,— Элизабет, разумеется.

Взрослая Элизабет. Я слышал и другую Элизабет, но, посколькумне пришлось выдумать её голос, я слышал голос Илзе, каким она говорила в далёкомдетстве.

«Это сокровище, папочка, — прошептал голос. — Ты сможешьдостать его, если наденешь маску и трубку. Я могу показать, где его искать».

«Я нарисовала картину».

Поднялся я с зарёй. Думал, что снова смогу заснуть, но неполучилось. Заснул лишь после того, как принял таблетку оксиконтина, одну изсчитанных, которые оставались у меня, и позвонил в одно место. Проглотилтаблетку, набрал номер «Скотто», услышал, понятное дело, голос автоответчика. Втакое время в галерее никого и быть не могло. Люди искусства не жаворонки.

Я нажал 11, внутренний номер Дарио Наннуцци, и послезвукового сигнала сказал: «Дарио, это Эдгар. Насчёт цикла „Девочка и корабль“ япередумал. Всё-таки я хочу продать все эти картины. Условие лишь одно —онидолжны уйти разным людям, если возможно. Спасибо».

Я положил трубку и вернулся в постель. Полежал минутпятнадцать, наблюдая за лениво вращающимися лопастями потолочного вентилятора ислушая шёпот ракушек. Таблетка действовала, но я не засыпал. И знал почему.Точно знал почему.

Я снова поднялся, прослушал приветственную запись наавтоответчике, вновь набрал внутренний номер Дарио. Его голос предложилоставить сообщение после звукового сигнала. «Кроме номера восемь, — добавил я.— Номер восемь по-прежнему НДП».

И почему он НДП?

Не потому, что картина была гениальной, хотя именно так я идумал. И не потому, что, глядя на неё, я словно слушал историю, которуюрассказывала самая чёрная часть моего сердца. Причина была в другом: ячувствовал, что-то сохранило мне жизнь, чтобы я нарисовал эту картину, ипродать её — всё равно что отречься от моей жизни, забыть всю боль, которую мнепришлось выдержать ради неё.

Да, вот почему.

«Эта картина — моя, Дарио».

Я улёгся в кровать и на этот раз уснул.

Помните, выражение «видеть — значит верить» ставит телегувпереди лошади. Произведение искусства — конкретный артефакт веры и ожидания,воплощение мира, который в противном случае являл бы собой плёнкубессмысленного сознания, растянутую над бездной загадочности. А кроме того,если вы не верите тому, что видите, кто поверит вашим творениям?

Проблемы, возникшие после обнаружения сокровища, имелипрямое отношение к вере. Элизабет, при всём её невероятном таланте, быларебёнком, а дети воспринимают веру как данность. Она — часть стандартногонабора. И дети, в том числе талантливые дети (особенно талантливые дети),далеко не в полной мере владеют своими способностями. Их разум всё ещё спит, асон разума рождает чудовищ.