Он помолчал, погрузившись в раздумья.

— Вот что, вероятно, случилось. В один из апрельских дней1927 года, когда Тесси и Лауре полагалось спать, они решили встать, тайкомпройти по тропе и поохотиться за сокровищами на Тенистом берегу. Вероятно, онихотели войти в воду только по колено, как ими разрешалось — в одной из газетныхзаметок цитируется Джон Истлейк, он так и сказал, и Адриана его в этом поддержала.

— Замужняя дочь, которая вернулась.

— Точно. Они с мужем приехали за день или два доофициального завершения поисков. Так сказал Шэннингтон. Как бы там ни было,одна из девочек, вероятно, увидела на дне что-то блестящее, чуть дальше отберега, начала барахтаться. Потом…

— Потом вторая сестра попыталась её спасти. — Да, я мог этовидеть. Однажды такое случилось с Лин и Илзе, когда они были маленькими. Неблизняшки, но три или четыре года золотого детства они практически неразлучались.

Уайрман кивнул.

— И поток их подхватил. По-другому и быть не могло, амиго.Вот почему тела так и не нашли. Вода унесла их далеко-далеко в caldo largo.

Я уже открыл было рот, чтобы спросить, какой поток, когдавспомнил картину Уинслоу Хомера,[150] романтическую, но наполненную мощью:«Подводное течение».

Мы оба подпрыгнули, когда внезапно зажужжал аппаратвнутренней связи. Уайрман неловко повернулся, сбросил папку на пол, ксерокопиии факсы разлетелись во все стороны.

— Мистер Уайрман! — раздался голос Энн-Мэри Уистлер. —Мистер Уайрман, вы в доме?

— Да, — ответил он.

— Мистер Уайрман? — Медсестра была явно взволнована.Произнесла, словно про себя: — Господи, да где же вы?

— Грёбаная кнопка, — пробормотал Уайрман, направился кнастенному интеркому, чуть ли не бегом. Нажал на кнопку. — Я здесь. Что не так?Что случилось? Она упала?

— Нет! — воскликнула Энн-Мэри. — Она проснулась! Проснуласьи пришла в себя! Спрашивает о вас! Вы придёте?

— Тотчас же. — Он повернулся ко мне, улыбаясь во весь рот. —Ты слышал, Эдгар? Пошли! — Он запнулся. — Куда ты смотришь?

— Сюда. — Я показал ему две фотографии Джона Истлейка вкупальном костюме: на одной его окружали все дочери, на второй, сделанной двумягодами позже, по бокам стояли Мария и Ханна.

— Сейчас не до них… ты её слышал? Мисс Истлейк вернулась! —Он двинулся к двери. Я положил папку на стол и последовал за ним. Мне удалосьсвязать друг с другом эти фотографии — но только потому, что последние месяцы ясовершенствовал умение видеть. Только этим и занимался.

— Уайрман! — позвал я. Он уже миновал главный коридор иполовину лестницы. Я хромал как мог быстро, но расстояние между нами толькоувеличивалось. Он подождал меня, хотя ему явно не терпелось продолжить путь. —Кто сказал ему о «захоронении»?

— Истлейку? Полагаю, он наткнулся на него. Подводноеплавание было его хобби.

— Я так не думаю… он давно уже не надевал этот купальныйкостюм. В начале двадцатых он, возможно, и увлекался подводным плаванием, ногде-то с середины тысяча девятьсот двадцать пятого года хобби у него появилосьдругое — сытные обеды. Так кто ему сказал?

Энн-Мэри вышла из двери в конце коридора второго этажа. Итакая улыбка озаряла её лицо (она явно не верила своим глазам), что выгляделамедсестра не на сорок, а на двадцать лет.

— Заходите. Это прекрасно…

— Она…

— Да, — донёсся до нас надтреснутый, безошибочно узнаваемыйголос Элизабет. — Заходи, Уайрман, и позволь мне увидеть твоё лицо, пока я ещёмогу его узнать.

Я остался в коридоре с Энн-Мэри, не зная, как вести себя втакой ситуации. Смотрел на безделушки и на большое старое полотно ФредерикаРемингтона[151] в дальнем конце коридора, изображающее конных индейцев. Потомменя позвал Уайрман. Нетерпеливо, дрожащим от эмоций голосом.

В комнате с задёрнутыми шторами царил сумрак. Тихонько шипелкондиционер: воздух поступал через решётку на потолке. На столике у кроватигорела лампа под абажуром из зелёного стекла. Кровать напоминала больничную,половину с изголовьем подняли так, что Элизабет практически сидела. Лампа мягкоосвещала её, седые волосы падали на розовую ночную рубашку. Уайрман устроилсярядом, держа Элизабет за руки. Над кроватью висела единственная в комнатекартина: отличная репродукция «Одиннадцати утра» Эдуарда Хоппера, квинтэссенцияодиночества у окна, терпеливо ожидающего перемен, любых перемен.

Где-то тикали часы.

Элизабет посмотрела на меня, улыбнулась, и её лицо вызвало уменя три мысли. Они ударили меня, как камни, каждый следующий — тяжелеепредыдущего. Первая — как сильно она исхудала. Вторая — какой выгляделаусталой. Третья — жить ей осталось недолго.

— Эдуард, — обратилась она ко мне.

— Нет… — начал я, но она подняла руку (плоть повыше локтявисела дряблым снежно-белым мешком), и я тут же замолчал. Потому что пришлачетвёртая мысль, и она ударила сильнее всего, словно на меня обрушился некамень, а целый валун. Я смотрел на самого себя. Именно таким видели меня люди,когда я очнулся после несчастного случая, пытаясь собрать воедино разбросанныево все стороны осколки памяти… сокровище, которое в таком нелицеприятном видетянуло разве что на грязь. Я подумал о том, как забыл имя своей куклы, и ужезнал, что последует.

— Я могу это сделать, — сказала она.

— Я знаю, что можете.

— Вы привезли Уайрмана из больницы.

— Да.

— Я так боялась, что они положат его. Я осталась бы одна. Япромолчал.

— Вы Эдмунд? — смиренно спросила она.

— Мисс Истлейк, не утруждайте себя, — мягко вмешалсяУайрман. — Это…

— Помолчи, Уайрман, — оборвал я его. — Она может этосделать.

— Вы рисуете.

— Да.

— Вы уже нарисовали корабль?

Что-то странное произошло с моим желудком. Он вроде бы неопустился, а просто исчез, оставив пустоту между сердцем и остальными внутренностями.Колени попытались подогнуться. Металл в бедре вдруг раскалился. Зато по спинепробежал холодок. И начала зудеть ампутированная рука.