– Дело не в нем, – тихо отвечаю я. – С занятиями я справляюсь, и с тех пор как декан звонил тебе, я от него ничего не слышала.

– Так тогда что же тебя расстроило? Психотерапия? Так мы можем найти тебе кого-нибудь еще. – Он отрезает кусочек вафли вместе с кусочком ветчины. Прежде чем отправить все это в рот, он показывает вилкой на мою тарелку. – Ешь, пока не остыло.

Я беру техасский соус и в задумчивости поливаю им картошку. Мне приходит в голову вопрос.

– Мама когда-нибудь рассказывала тебе о бабушке?

Запятнанные сединой густые папины брови поднимаются, и он тяжело вздыхает, откидываясь на потрепанном сиденье.

– Немного. Твоя бабушка умерла, когда мама была еще молодой. Маме было восемнадцать или около того, наверное? Так что к тому моменту, когда мы с мамой познакомились, ее уже не стало. – Он выглядывает в окно, его взгляд становится отстраненным. – Точно знаю, что смерть матери легла на нее тяжким грузом, понимаешь? Действительно тяжким.

Это меня удивляет. Я знала о бабушке всего несколько фактов. Она работала в парикмахерском салоне в Техасе, где выросла мама. У нее не было братьев и сестер. Она умерла от рака. Я знала об этой женщине, но я почти никогда не видела мамину боль потери.

– Она никогда не рассказывала.

Криво улыбнувшись, он тянет руку за техасским соусом.

– Она старалась этого не показывать. Проявлялось это в том, как она тебя воспитала. – Он усмехается, постукивая по бутылочке соуса, пока не вытряс половину содержимого на хэшбрауны. – Сначала я не замечал, но она начала нервничать, когда тебе исполнилось сколько, десять? Одиннадцать? Ты ленилась прибраться в комнате или забывала вынести мусор – неважно, в чем было дело, она просто срывалась на тебя за это. Ты помнишь.

– Ну, это просто… с родителями случается, так ведь?

Он пожимает плечами.

– Темнокожие родители десятилетиями требовали от своих детей многого. Мои родители это делали. Я знаю, что и твоя бабушка это делала, но мама вывела это на новый уровень. Она пыталась контролировать все, связанное с тобой, но когда мы оставались наедине… – Он присвистнул. – Тревожная, на взводе. Иногда даже просто напуганная. Ей снились кошмары, будто тебя похитили или ранили. В последние годы ей стало нужно все больше времени, чтобы успокоиться. Однажды, когда тебе было тринадцать, ты не убрала молоко в холодильник вечером, помнишь? Ей понадобилось три дня, чтобы об этом забыть. Тогда я наконец сказал ей: «Фэй, она же ребенок! Дети совершают ошибки!» А она ответила, что хочет, чтобы ты была готова, чтобы ты могла справиться сама, если нас не будет рядом.

Что-то сдавливает грудь. Она знала?

Папа считывает мое выражение лица.

– Думаю, она боялась, что рано оставит тебя, так же как ее мама покинула ее. – Он резко вдыхает и расправляет плечи, и я понимаю, что мы оба думаем об одном и том же.

Мама была права.

Мои пальцы вытирают слезы, которые тихими потоками стекают по щекам. Она знала, каково это.

Он смотрит в окно, и его в его голосе слышны скорбь и сожаления.

– Когда мы росли, не было психотерапии и тому подобного. Темнокожие таким не занимались, не говорили о таком. Если ты что-то и говорил, тебя отправляли в церковь… – Он вздыхает, качает головой. – В любом случае, когда ты подала документы в Каролинский, у нее внутри словно… плотину прорвало. И все это, каждая ссора, каждая тревога – все это обрушилось на тебя.

– Потому что она никогда не хотела, чтобы я оказалась здесь.

– А может, она просто не была готова отпустить тебя и злилась, что ты заставляешь ее это делать. Но в той ссоре не было твоей вины, Бри. И ее вины тоже не было. Все то, что твоя мама сдерживала, скрывала… Вот почему я хотел убедиться, что тебе будет с кем поговорить. Чтобы ты могла обрести какой-то мир, может, отпустить все эти страдания.

Пока папа отпивает холодный кофе и морщится, а затем машет рукой Шерил, я смотрю на него новыми глазами. Он продумал и спланировал все это за меня, он надеялся, что я справлюсь, поскольку видел, какую боль испытывала мама. Ее смерть стала для него началом его собственной миссии по спасению нашей семьи, а я так этого и не заметила.

Я не давала себе времени заметить.

После того как Шерил снова наполняет его чашку и уходит, я спрашиваю:

– Почему она не решила переехать отсюда? Тогда я так бы и не узнала про этот университет.

– Я думаю, что твоя мама не выносила Каролинский, но в то же время и обожала его. Можно сказать, как бы она ни относилась к этому месту, оно стало ее частью. – Он пожимает плечами. – Когда-нибудь ты все равно бы узнала, что она его закончила. Может быть, и подала бы документы просто потому, что она это когда-то сделала.

Я беру с металлической подставки маленькую салфетку.

– Думаю, она все равно была права, – шепчу я, сморкаясь.

Он удивленно поднимает глаза от чашки с кофе, на которую дул.

– В чем же?

– Что я не готова, – поясняю я.

Его взгляд заостряется, и он со стуком ставит чашку на стол.

– Ты не так поняла. Вообще все не так поняла. А я думал, что ты умная. Ты не права, потому что она была не права. Речь никогда не шла про то, что ты не готова, доча. Дело всегда было в ней.

Я упрямо стискиваю зубы.

– Не старайся меня подбодрить.

Он строго смотрит на меня.

– Но это правда. Она была не готова отпустить тебя в мир. Но ты была готова. Она об этом позаботилась.

Поерзав в кресле, он запускает руку в карман куртки и вытаскивает маленькую Библию. Я тут же узнаю потертую, потрескавшуюся коричневую кожу и отделанный золотом обрез. Это мамина. Она всюду носила ее с собой.

– Открой в конце. – Он передает Библию мне, и я беру ее, отставляя в сторону нетронутую тарелку с едой, чтобы освободить место на столе. – Наверное, она это писала не для случайных глаз, но… – Он пожимает плечами. – Я люблю ее, мне ее не хватает, и… – Его глаза наполняются слезами, он зажмуривается и шумно выдыхает. – Думаю, она простит нам, что мы залезли в ее записи.

Дрожащими руками я открываю Библию. Я будто касаюсь чего-то интимного, личного – так и есть. Личные Библии, хотя у меня никогда не было своей, всегда кажутся чем-то мистическим. Будто чем