дольше человек носит ее с собой, тем больше его дух пропитывает ее. Пролистывая тонкие страницы с мелким шрифтом, я чувствую, как до меня доносится мамин запах: вербена и лимон, и немного кожи. В конце чистые страницы для заметок. На самой последней, округлым почерком, маленькая заметка, датированная прошлым годом.

Господи, она уже сильнее, чем я когда-либо была.

Боюсь, что и ее испытания будут столь же сложны.

Боюсь, что мое время истекает.

Пожалуйста, защити ее и дай мне сил ее отпустить.

– У меня и еще кое-что для тебя есть, доча. В машине. Сейчас вернусь. – Папа откладывает салфетку и выбирается из-за стола. Я киваю, глядя на Библию у меня в руках, осознавая дар слов в ней.

Мама носила в себе столько боли от потери. Может быть, то же самое, что, как сказала Патрисия, сейчас внутри меня: травмирующее переживание потери, ПКРТУ. Потом, после того когда я родилась, оно превратилось в тревожность. Может, ей тоже казалось, что она вот-вот взорвется. Может, ей были знакомы мои страх и ярость. И она скрывала их от меня изо всех сил.

Простое осознание того, что это нас объединяет, осознание того, что мои чувства – эхо ее чувств, – это настоящее откровение. Мне печально от того, что она страдала. Мне жаль, что я не смогла поговорить с ней об этом. Мне хочется сказать ей, что теперь я поняла. Я слишком долго гонялась за скрытой правдой, а сейчас узнала, что какая-то ее правда уже живет внутри меня. Благодаря этому я чувствую себя ближе к ней, и прямо сейчас этого мне достаточно.

Когда папа забирается обратно за столик, он тихо смеется.

– Я подумал, может, отдать ее одежду на благотворительность. Ты же знаешь, сколько у нее одежды. И обуви, господи боже мой.

Я улыбаюсь.

– Непростая задача. Тебе придется несколько раз съездить в пункт приема.

– Ага, – вздохнув, отвечает он. – А заставить себя – отдельная задача. Рич Гловер из мастерской потерял жену в прошлом году. Он говорит, что, когда избавился от ее одежды, тогда и понял, что ее действительно больше нет. – Он качает головой. – В общем, я вчера порылся в кладовке и нашел вот что. Подумал, тебе понравится.

Он передает мне квадратную синюю отделанную бархатом коробочку. Я тут же узнаю ее: в ней мама хранила золотой браслет с подвесками. Подвесок было две – с моим именем и с папиным. Это украшение не было самым красивым, но она, похоже, любила его больше всего. Даже сейчас ее запах, идущий от бархата, сильный и живой, словно она никуда и не исчезала. Он окутывает меня, обращаясь напрямую к памяти. Я вижу, как мы на выходных ходили с ней за покупками, как она обнимала меня; как я сидела у нее на коленях, когда была маленькой; мне вспоминается каждый раз, когда ее холодная рука во время болезни касалась моего лба. Я хочу открыть коробку, но он останавливает меня.

– Откроешь, когда вернешься в свою комнату.

Я окидываю его взглядом.

– Значит, я возвращаюсь в свою комнату? Не собираешься уговаривать меня учиться менее усердно?

– Можешь учиться усердно, но только если ты этого хочешь. – Он криво улыбается мне. – Что бы ты ни делала, ты проживешь свою жизнь, доча. Ты будешь жить в этом мире. Вот чего она для тебя хотела. – Он тянется через столик и берет мои руки в свои. – Не строй свою жизнь вокруг потери. Строй ее вокруг любви.

42

К тому моменту, как я возвращаюсь в комнату после утренних занятий, сжатый кулак сожалений в груди расслабляется. Я ставлю сумку и достаю из нее мамину бархатную коробочку, ставлю ее на кровать, вспоминаю лицо отца и его слова.

Строй ее вокруг любви.

Смогу ли я это сделать? На самом деле? Как только я пытаюсь, мне ее не хватает. Мне не хватает ее голоса и ее улыбки. Ее объятий и чувства целостности.

Я снова смотрю на коробочку и чувствую, что готова. Беру ее в руки.

– Строй ее вокруг любви, – шепчу я.

Глубоко вдохнув, я откидываю крышку – и комнату наполняет магическое пламя.

Серебряный и золотой дым танцует вдоль стен, свет поднимается до потолка. Каждый раз, когда пламя касается кожи, я будто ощущаю прикосновение ее рук. Вокруг запахи вербены и лимона – яркие, резкие и теплые. Не успев понять, что происходит, я оказываюсь на коленях, руки дрожат.

Браслет внутри маминой коробки пульсирует, словно сердце. Когда кончики пальцев касаются золотой цепочки, в сознании звучит голос:

– Бри…

Я роняю коробочку. Я задыхаюсь, всхлипываю, вздыхаю.

– Мамочка?..

И как только я беру браслет и сжимаю его в руках, глаза сами зажмуриваются.

Меня поглощает воспоминание.

Мы на лужайке рядом с ярмаркой. Я подпрыгиваю от еле сдерживаемой радости, потому что сегодня я впервые на ярмарке. Впервые в жизни. Где-то на дальнем плане раздаются и затухают крики радости в такт движениям американских горок и гигантской карусели. Я уже чую запах обжаренных батончиков Snickers. Сладкий горячий запах торта так близок, что я буквально чувствую вкус сахарной пудры.

Я помню это. Мне было семь. Ежегодная ярмарка штата была значимым событием, друзья рассказывали о ней восторженным шепотом, так что мне становилось завидно. Но я не помнила, что мама отвела меня на скамейку перед входом, прежде чем мы направились внутрь. В этом воспоминании на ней свободная белая блуза, застегнутая на все пуговицы, и лавандовый кардиган. Ее прямые волосы забраны назад. Очертания подбородка, такие же как у меня, выдают напряжение.

Она садится напротив меня и вытирает ладони о штаны.

– Только на минутку, обещаю. А потом пойдем внутрь. – Мама смотрит куда-то поверх моей головы, будто на что-то у меня за спиной. Я пытаюсь проследить за ее взглядом, но она прижимает пальцы к моему подбородку и заставляет повернуться к ней. – Смотри на меня, Бри. А потом мы пойдем внутрь и купим жареные Twinkies.

– Ладно! – отвечаю я и снова подпрыгиваю.

Мама коротко, резко выдыхает, и ее пристальный взгляд останавливается на мне.

– Мамочке нужно сказать кое-что непростое другому человеку, вроде как произнести речь, но мне нужна твоя помощь, чтобы потренироваться. Ты не против? Поможешь мне потренироваться? Мамочка будет много говорить, а я просто хочу, чтобы ты слушала, ладно? Будто играем в молчанку. – Я киваю, и она касается моей головы и мягко