что-либо хаотическое, аморфное, приторно-сюрреалистическое, не было в этом ничего от пошлых штучек, подобных жидким циферблатам Сальвадора Дали. Напротив, облик купели оставался строгим и белоснежным, как зубы кинозвезды, и, наполняясь до краев соленой горячей влагой, ванна княжны Ванны всецело отражала в своих водах сияющий иллюминатор, обрызганный средиземноморской водяной пылью.

Данная купель была достаточно эластична и просторна, чтобы вместить в себя два тела – Ванны и Джимми, так что брат порой составлял сестре компанию в длительных влажных возлежаниях, случалось и подростку Тедди отмокать в этой ванне, что он проделывал в гордом одиночестве, но лицо его в этих ситуациях не приобретало оттенок летаргического покоя – напротив, лежа в ванне, он хмурился и постоянно покусывал губы: погружение в горячую воду успокаивает душу, но в то же время освобождает и подстегивает мысленный поток, а Тедди тщательно избегал каких-либо высвобождений и подстегиваний собственного мыслительного потока: он предпочитал хранить свои мысли под спудом, он давно приучил себя сжимать свое сознание, словно бы тисками, мысли свои держал не иначе как в ежовых рукавицах и делал это вполне сознательно – у него имелись причины бояться своих мыслей, и, надо сказать, боялся он не за себя – он вполне опасался, что активизация его мыслительного потока может принести вред другим людям, причем не только тем, что подпадали под определение «окружающие», но также и тем, что обретались в значительном физическом отдалении.

Поэтому он и в горячей воде не позволял себе расслабиться – для этого он покусывал губы, однако покусывание губ – не слишком надежное средство самоконтроля, поэтому более всего ему помогала еда. Только пережевывая пищу, он ощущал искомую притупленность своих мыслей, а он в этой притупленности так мучительно нуждался!

Обычно собственные мысли казались ему острыми, как длинные и пронзительные иглы, что проницали реальность болезненным и незаконным образом. Никакого удовольствия от этих проницаний он не испытывал, поэтому старался жрать постоянно, его называли «вечно голодный», его называли «жевун», его называли «тщедушный Пантагрюэль»: он поглощал необузданное количество провианта, оставаясь худым и хрупким, но немногие могли догадаться о том, что Тедди совершенно равнодушен к вкусовым качествам пищи и почти никогда не испытывает голода, – чревоугодие требовалось ему для того лишь, чтобы остудить деятельность своего сознания.

Если бы Тедди склонен был к мастурбации, это помогло бы ему обуздать свой мозг более эффективно и глубоко, чем помогало поглощение пищи, но, к сожалению, никто не обучил его высокому искусству онанизма.

Он мог бы дрочить, лежа в горячей воде, а это уж точно дело более здоровое, чем перманентное пожирание всяческого съедобного хлама, но, к сожалению, он не дрочил. Пожалуй, всему человечеству стоило бы горько пожалеть о том, что он этого не делал. Вряд ли Тедди нуждался в том, чтобы кто-либо его чему-либо обучал, – вероятно, сияющий путь рукоблудия был для него закрыт в силу его замедленного телесного возмужания – мозг его слишком рано расцвел наподобие болотного лотоса, да и в самом зародыше его сознания уже наличествовало пренебрежение некоторыми общечеловеческими границами – в качестве компенсации его телесное взросление происходило с некоторым торможением – ему нередко давали одиннадцать, хотя дело подползало к шестнадцатилетию. Дело, но не тело. Тело оставалось покамест замкнутым в алмазную скорлупу детства. Оно не откликалось на эрогенные сигналы реальности, при том что яхта «Белая сова» насыщена была такими сигналами сверх всякой меры – если бы либидное напряжение создавало бы зримые сияния, яхта ночами освещала бы собой морскую гладь, словно небольшой ядерный взрыв.

В особенности сексуальное воспламенение охватило собой женщин: если мужчины (словно из последних сил) сдерживали в себе сатиров и фавнов, то пассажирки «Белой совы» оголтело трансформировались в неистовых нимф: они словно бы только что освободились от тяжких цепей, хотя никаких цепей на них прежде никто не наблюдал. То ли море вокруг казалось слишком безграничным и тем самым подталкивало к безграничному поведению, то ли нечто иное действовало на всех…

Захватила ли эта возбужденная атмосфера княжну Ванну? И да и нет. Она была слишком интровертна, чтобы целиком раствориться в этом оргиастическом водовороте, но картинки интенсивного взаимодействия тел, выхваченные ее прозрачными глазами сквозь смуглые и круглые стекла солнечных очков, образы объятий, эластичных танцев, сплетаний, яркие вспышки полуденного либо ночного флирта, не избегающего свидетелей, – все эти образы вновь зажигались в ее мозгу, когда она помещала себя в эластичную рамку своей возлюбленной купели.

До ее влажных ушей иногда долетали сладострастные хохотки, смешанные с музыкой, беготня босых ног по коридорам яхты, когда смех удалялся, как мячик, оставляющий на мозговых извилинах мокрые и звонкие следы своего шарообразного тела.

Под эти звуки она вспоминала, как они с Джимми, еще не половозрелые, бегали нагишом по длинному и темному коридору в недрах парижской квартиры их отца Жоржа Планктона, – так они любили развлекаться, когда оставались дома одни, без взрослых, – сам факт наготы возбуждал детишек неимоверно, возбуждало и ощущение гладкого прохладного паркета под босыми ступнями, возбуждали и прикосновения тяжелых шелковистых штор и бархатных кресел к голому телу – на эту нагую беготню их вдохновляла картина, висевшая в этом коридоре, – она была настолько длинна, что тянулась до половины коридора, и на первый взгляд могла показаться ландшафтом, изображающим лес на острове: сквозь заросли деревьев кое-где проступали белые блестящие скалы, на которых лежал пылающий отблеск солнца: скалы сверкали сквозь лес, как белоснежные зубы смеющегося бородача сверкают в чаще его темной бороды. Но, присмотревшись, можно было обнаружить, что в этом лесу происходит затейливая вакханалия, состоящая из множества микросцен, рассыпанных по длинному ландшафту. В левой части полотна можно было рассмотреть бегущую нимфу, удирающую от группы распаленных сатиров, которые с хохотом преследовали ее, пользуясь своими ногами горных козлов. Они протягивали к беглянке жадные руки, усеянные тенями листвы, а она на бегу в ужасе оборачивала к преследователям свое румяное лицо, наполовину скрытое летящими волосами.

Бегущая нимфа не видела, что на ее пути, гнездясь в изумрудном сумраке куста, прячется девочка-амур со стрекозиными крыльями за спиной, – эта голая девчонка с коварной улыбкой на блестящих устах протягивала искривленную ветку наперерез бегству нимфы – таким образом, в следующее мгновение нимфа обречена была споткнуться о злокозненную ветвь и упасть, обрекая себя на любовное растерзание козлоногими преследователями. Лицо девочки-амура по воле художника почти ничем не отличалось от лица бегущей нимфы – что, видимо, должно было куртуазно намекать на то, что это сама нимфа, точнее, скрывающееся в ней румяное сладострастие, собирается подставить себе подножку, чтобы отдаться