во власть настигающей ее оргиастической любви. В правой части картины серебрился поток с прозрачной водой – на берегу потока восседала пышнотелая вакханка, пьяная и спящая, уронившая на собственное плечо хмельную голову, – у ее ног лежал опрокинутый кратер, из коего в воду ручья стекало недопитое вино, – живописец обнаружил особое мастерство, изображая струйку вина, растворяющуюся в кристальной ручейной воде. За спиной женщины, уже, по-видимому, совершенно изможденной любовными играми и ритуальными возлияниями, темная листва деревьев слегка расступалась, позволяя видеть золотую полянку, облитую солнцем, – там кружились в хороводах девочки и мальчики, сбросившие свои пестрые одежды в траву, но не менее пестры были цветы венков, которыми танцующие украсили свои веселые головы. Некоторые из хороводников были козлоноги, иные крылаты, но большинство придерживались человеческого облика, разве что радость, излучаемая их смеющимися глазами, достигала нечеловеческого размаха – это была, как принято говорить, чистая радость, совершенно освобожденная от страдальческого элемента, ведь то, что нам известно в земной юдоли под именем Радость, чаще всего бывает Страдостью – смешением боли и счастья, но не такова радость на островах блаженных, где черные леса произрастают на белых скалах.

  В страдании выращен каждый росток

  От жизни и радости пьяный,

  В страдании выстроен город Росток

  От пива и радости пьяный.

  В страдании море бушует вдали —

  И в радостях спят океаны.

  В страдании лилии и корабли,

  В страдании дальние страны.

  В страдании сахар на гранях блестит

  И копит свои наслажденья,

  В страдании соль, что на ране лежит,

  Скрипит и хохочет блаженно.

  Я к Страдости с детства, как все, прикипел

  Соленым и страстным сердечком.

  Нам Страдость легка, это общий удел,

  Мы с ней подружились беспечно.

  И все же я жду, словно каменный эльф,

  Что «ст» растворится спесиво

  И Радость нагая предстанет, как шельф

  Сквозь синюю воду залива.

  Страдальческий шлак отряхнув на песок

  С вертлявого голого тела,

  Русалочка Радость украсит висок

  Ракушкой из белого мела.

  И будет нам петь с увлажняемых скал:

  Забудьте о долге, о боли…

  Танцуйте, детишки, а синий кристалл

  Вас всех защитит от Юдоли.

  И сделает Радость простыми, как стон,

  Нас всех, обитателей лимба.

  У синего моря станцуем чарльстон

  В лучах ее детского нимба.

Золотая полянка – этот фрагмент длинной картины Ванна любила более всего: ей нравилось смотреть в этот просвет между написанными маслом деревьями, медленно смыкая ресницы, но все же не закрывая глаз до конца: тела нимф и фавнят превращались в подобия золотых пчел или скарабеев, золото плавилось, начинало медленно закипать в алхимическом тигле ее ресниц – золото несуществующих в реальности тел превращалось в звучание: то ли крик, то ли стон свирели…

В глубине, за спинами смеющихся хороводников, в темной тени деревьев все было заплетено совокупляющимися: это место на полотне напоминало уголки некоторых русских икон, где темно-синие массы серафимов или воинов уходят в тень, выдавая себя лишь серпообразными бликами на одинаковых шлемах и перьях крыл. Разглядеть такие темно-синие кулисы непросто, поскольку они заслонены ослепительными сияниями, но там, за спинами сияний, скрывается прохладное блаженство масс, освобожденных от массового психоза.

Вдали над лесами возвышалась гора, написанная таким образом, что при первом взгляде на картину создавалось впечатление, что где-то громоздится дикая вершина, обросшая бурыми дебрями, но в какой-то момент рассматривающий мог осознать, что это не вершина, а гигант Пан, играющий на свирели. Пан был так огромен и так далек, что знойная дымка греческого острова скапливалась в подобие облака, лежащего у него на голове, – полуденный туман почти скрывал черты его стихийного лица, только глаза блестели сквозь марево, но один из глаз был крошечным водопадом, а другой – далеким костром, вокруг которого тоже кружились хороводники, впрочем, столь микроскопические, что напоминали клеймо ювелира, выгравированное на внутренней стороне золотого кольца.

Малолетняя внучка парижского вора не знала, как звучит свирель, если не считать того звука, который присутствует в самом слове «свирель», – однако она догадалась, что не вино, не античный зной и не инстинкт размножения ввергли обитателей Острова Любви в то поразительное состояние, которое она им приписывала.

Их опьянил звук – условно говоря, «звук свирели Пана», хотя, скорее всего, этот звук не более походил на звук свирели, чем белый скальный срез, имеющий трубчатую структуру, походил на архаический музыкальный инструмент. Вряд ли Бог Лесов по своему произволению потчевал людей звуком, скорее, великий Пан составлял со своей свирелью единый музыкальный инструмент под названием Гора – само сходство Пана с горой выбалтывало тайну о природе всепроницающего звучания: тайна резонансов, тайна повторений, тайна эха, тайна горных ущелий, тайна эоловых туннелей и арф, тайна сходств, тайна свистящих трещин, тайна аудиальной репродукции, известная всем людям репродуктивного возраста. Все подростки обожают музыку.

Но юная Ванна в те времена еще не достигла репродуктивного возраста, она еще не стала подростком, она еще не обожала музыку, когда пробегала в чем мать родила вдоль длинной картины, следуя за голым Джимми и думая о том, что ей было бы приятнее, если бы он преследовал ее, как сатиры преследуют нимфу, а не наоборот, но она всегда шла, бежала или плыла вслед за Джимми с того дня, когда он первым вышел из материнской утробы, а она потянулась за ним. Их мать Люси Таусманн потом говорила восхищенным приятельницам, что Джим за руку вывел Ванну из пещеры Платона подобно тому, как Адам вывел Еву из райского сада, – так они и покинули материнскую тьму – или материнский свет, ведь «Люси» означает «свет».

Так или иначе, они появились на свет из света или из тьмы – земная реальность вызвала у них восторженную реакцию. Близняшки застонали от ужаса, рассмотрев, куда они попали, и тут же влюбились в этот чудовищный мир. Их первый стон ужаса стал для них свирелью Пана, ведь звук – всегда лишь след иного звука, а близняшки Совецкие обладали длинными и красивыми ушами – у них все было длинное.

Они всецело были длинны, даже в раннем детстве, поэтому им нравилась длинная картина в парижском коридоре, на которую они любили смотреть сквозь длинные ресницы. Но еще приятнее было носиться нагишом вдоль этой