остановился на его деятельности в Царицыне, с нескрываемым восхищением описывая ход и масштабы направляемых священником строительных работ на подворье. Результаты, достигнутые им менее чем за год, сенатор именовал «удивительными».

Далее, анализируя поступки о. Илиодора, вызвавшие нарекания со стороны светских властей, — две мартовские речи с оскорблением магометанства и обличением богачей, а также захват монастырем участка городской земли, — Рогович доказал ничтожность этих обвинений.

Наконец, дойдя до событий 10 августа, автор доклада виртуозно и кропотливо сопоставил данные всех трех расследований — светского, духовного и следствия тюремного инспектора. Рогович пришел к выводу, что значительная доля ответственности за это несчастье лежит на представителе власти.

«…я нахожу, что царицынский полицмейстер Бочаров своим придирчивым, бестактным отношением к о. Илиодору и возведенным в печальную систему безразличием к настроению православного населения значительно содействовал тому обострению, которое нарастало в сознании православных людей, а 10 августа, не дав себе труда успокоить волнение, отнесся к толпе богомольцев, собравшихся около архиерейского подворья, как к мятежному скопищу и без достаточных оснований применил к ним резкие меры административного воздействия».

Однако начальство ограничилось объявлением Бочарову административного замечания за брань, что «производит впечатление плохой шутки или желания просто формально закончить дело». По мнению Роговича, соответственным наказанием было бы если не уголовное преследование на основании 341 ст. Улож. о наказ., то, во всяком случае, перевод из Царицына.

В то же время автор доклада винил и о. Илиодора, который «обратился к народу с требованием деятельной защиты и обличением его гонителей», подав тем самым повод «к возбуждению волнений среди своих слушателей», а в целом «обнаружил недостаточность выдержки и спокойствия, необходимых для занятия самостоятельной должности, и нуждается в ближайшем начальственном руководстве».

Поэтому Рогович предлагал «отозвать его из Царицына под ближайшее руководство епископа Саратовского или дать ему другое назначение по усмотрению Св. Синода».

Итак, с одной стороны нагайки Бочарова, с другой легкомыслие о. Илиодора, но при этом Рогович делил ответственность пополам, признавая «полицмейстера» всего лишь «не менее виноватым, чем о. Илиодор»!

Поражает стремление Роговича лавировать между фактами, уклоняясь от четких оценок. Почему прямо не сказать, что Бочаров клеветал на о. Илиодора перед властями и чинил ему препятствия на каждом шагу, а затем воспользовался случаем, чтобы выместить свою злобу на простых богомольцах, за что подпадает под уголовную ответственность? Кроме того, зачем обвинять о. Илиодора в том, что он-де не сумел предугадать, как его слово отзовется, и лишний раз упрекать его за бурный темперамент, будто бы несовместимый с занятием самостоятельной должности?

По-видимому, Рогович стремился уравновесить вину обоих лиц, чтобы подвести читателей к необходимости равного наказания для иеромонаха и полицмейстера. К той самой позиции, которую еще до сенаторской поездки отстаивал Извольский в письме Столыпину.

Вывод

Так закончилась борьба светской и духовной власти Саратовской губернии, борьба, дошедшая до взаимных подозрений в провокации. Рогович справедливо отмечал, что «полиция наблюдает за преосвященным, как за какой-то враждебной стороной», а еп. Гермоген и о. Илиодор «склонны видеть в полиции как бы корень всякого зла».

Если опасения священнослужителей по отношению к такой «полицейской свинье», как Бочаров, понятны, то его параноический бред, исправно докладывавшийся губернатором наверх, выглядит анекдотично и даже кощунственно. Крестный ход и прибытие чудотворной иконы рассматриваются властями как бунт. Причем властями не светского государства, а государства, официально декларирующего себя православным и признающего православную церковь господствующей. Как же это могло случиться?

Если кто в ходе событий и доказал свою неспособность для «занятия самостоятельной должности», то это «молодой человек, исправляющий обязанности губернатора». Первой его ошибкой было чрезмерное доверие Бочарову. Гр. Татищев смотрел на дело только глазами полицмейстера, хотя должен был насторожиться, когда Нейман и даже отчасти Боярский прислали об о. Илиодоре куда менее скандальные донесения.

Еп. Гермоген с горечью говорил, что «губернатор считает действия полиции непогрешимыми», а следовало бы ему перевести Бочарова из Царицына, чтобы восстановить отношения с духовной властью.

Понятно, что после личного столкновения с о. Илиодором весной 1908 г. гр. Татищев видел в нем сумасшедшего скандалиста. Но что его антагонистом выступает от лица властей куда более безумный человек — об этом губернатор не задумывался.

Кроме того, конфликт показал неумение гр. Татищева справиться с проблемами на месте. Большой ошибкой губернатора была его привычка по малейшему поводу первым делом жаловаться Столыпину. Может быть, и в других губерниях случались подобные недоразумения, но там люди умели найти общий язык, не беспокоя петербургское начальство?

В 1911 г., когда о. Илиодора перевели в Тульскую епархию, местный губернатор Д. Б. Кобеко первым делом подошел к нему под благословение, демонстрируя не столько личное благочестие, сколько свою готовность к диалогу. Характерно, что гр. Татищев всегда избегал даже этого простого жеста.

Конфликт губернатора и архиерея был усугублен вмешательством Столыпина. Он, к сожалению, был не слишком благочестив. Как в капле воды, его отношение к православной вере выразилось в речи, произнесенной им с кафедры Государственной думы 22.V.1909: «Вы все, гг., и верующие, и неверующие, бывали в нашей захолустной деревне, бывали в деревенской церкви. Вы видели, как истово молится наш русский народ, вы не могли не осязать атмосферы накопившегося молитвенного чувства, вы не могли не сознавать, что раздающиеся в церкви слова для этого молящегося люда — слова божественные». Характер этого описания выдает оратора с головой.

Остается сожалеть, что такие люди, как Столыпин и гр. Татищев, которых нельзя не уважать за их ум, энергию и благородство, в силу ложного представления о порядке оказались гонителями такого святителя, как преосв. Гермоген.

Острота саратовско-царицынских событий заключалась еще и в претензии местной духовной власти на независимость, если не на первенство. Яркий еп. Гермоген слишком доминировал над неопытным гр. Татищевым, что резко контрастировало с положением дел по всей Российской империи.

С петровских времен светская власть безусловно доминировала над духовной. Именно поэтому Извольский и Рогович, зная о невиновности еп. Гермогена и о. Илиодора, не осмеливались их защищать. Именно поэтому конфликт был разрешен исключительно светскими лицами ранее своего официального разрешения Св. Синодом, который потом заслушивал доклад Роговича и выносил решение лишь для виду. Только Высочайшая воля чуть-чуть скомпенсировала перевес светской власти над духовной.

Привыкшие рассматривать духовенство как декорацию официальных мероприятий, власти были обескуражены, когда саратовский архиерей дерзнул обличать их, не смущаясь ни законом, ни этикетом. Со светской точки зрения поведение еп. Гермогена казалось бунтарством. Сам же он полагал, что обличение правителей вплоть до монарха — это пастырский долг, в старину неукоснительно выполнявшийся.

Потому и свой конфликт с гр. Татищевым владыка объяснял чисто принципиальными причинами — противоречием между «старым порядком» и «новым режимом» и «общей невыясненностью некоторых сторон во взаимоотношениях властей церковной и гражданской в нынешнее лукавое и смутное