– О, если вы разумели деньги, то у меня их нет. У менятеперь совсем нет денег, Дмитрий Федорович, я как раз воюю теперь с моимуправляющим и сама на днях заняла пятьсот рублей у Миусова. Нет, нет, денег уменя нет. И знаете, Дмитрий Федорович, если б у меня даже и были, я бы вам недала. Во-первых, я никому не даю взаймы. Дать взаймы значит поссориться. Новам, вам я особенно бы не дала, любя вас, не дала бы, чтобы спасти вас, не далабы, потому что вам нужно только одно: прииски, прииски и прииски!..

– О, чтобы черт!.. – взревел вдруг Митя и изо всех силударил кулаком по столу.

– А-ай! – закричала Хохлакова в испуге и отлетела в другойконец гостиной.

Митя плюнул и быстрыми шагами вышел из комнаты, из дому, наулицу, в темноту! Он шел как помешанный, ударяя себя по груди, по тому самомуместу груди, по которому ударял себя два дня тому назад пред Алешей, когдавиделся с ним в последний раз вечером, в темноте, на дороге. Что означало этобитье себя по груди по этому месту и на что он тем хотел указать – это былапока еще тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда дажеАлеше, но в тайне этой заключался для него более чем позор, заключались гибельи самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатитьКатерине Ивановне и тем снять с своей груди, «с того места груди» позор,который он носил на ней и который так давил его совесть. Все это вполнеобъяснится читателю впоследствии, но теперь, после того как исчезла последняянадежда его, этот, столь сильный физически человек, только что прошел несколькошагов от дому Хохлаковой, вдруг залился слезами, как малый ребенок. Он шел и взабытьи утирал кулаком слезы. Так вышел он на площадь и вдруг почувствовал, чтонаткнулся на что-то всем телом. Раздался пискливый вой какой-то старушонки,которую он чуть не опрокинул.

– Господи, чуть не убил! Чего зря шагаешь, сорванец!

– Как, это вы? – вскричал Митя, разглядев в темноте старушонку.Это была та самая старая служанка, которая прислуживала Кузьме Самсонову икоторую слишком заметил вчера Митя.

– А вы сами кто таковы, батюшка? – совсем другим голосомпроговорила старушка, – не признать мне вас в темноте-то.

– Вы у Кузьмы Кузьмича живете, ему прислуживаете?

– Точно так, батюшка, сейчас только к Прохорычу сбегала… Дачтой-то я вас все признать не могу?

– Скажите, матушка, Аграфена Александровна у вас теперь? –вне себя от ожидания произнес Митя. – Давеча я ее сам проводил.

– Была, батюшка, приходила, посидела время и ушла.

– Как? Ушла? – вскричал Митя. – Когда ушла?

– Да в ту пору и ушла же, минутку только и побыла у нас.Кузьме Кузьмичу сказку одну рассказала, рассмешила его, да и убежала.

– Врешь, проклятая! – завопил Митя.

– А-ай! – закричала старушонка, но Мити и след простыл; онпобежал что было силы в дом Морозовой. Это именно было то время, когдаГрушенька укатила в Мокрое, прошло не более четверти часа после ее отъезда.Феня сидела со своею бабушкой, кухаркой Матреной, в кухне, когда вдруг вбежал«капитан». Увидав его, Феня закричала благим матом.

– Кричишь? – завопил Митя. – Где она? – Но, не дав ответитьеще слова обомлевшей от страху Фене, он вдруг повалился ей в ноги:

– Феня, ради Господа Христа нашего, скажи, где она?

– Батюшка, ничего не знаю, голубчик Дмитрий Федорович,ничего не знаю, хоть убейте, ничего не знаю, – заклялась-забожилась Феня, –сами вы давеча с ней пошли…

– Она назад пришла!..

– Голубчик, не приходила, Богом клянусь, не приходила!

– Врешь, – вскричал Митя, – уж по одному твоему испугу знаю,где она!..

Он бросился вон. Испуганная Феня рада была, что дешевоотделалась, но очень хорошо поняла, что ему было только некогда, а то бы ей,может, несдобровать. Но, убегая, он все же удивил и Феню, и старуху Матренуодною самою неожиданною выходкой: на столе стояла медная ступка, а в нейпестик, небольшой медный пестик, в четверть аршина всего длиною. Митя, выбегаяи уже отворив одною рукой дверь, другою вдруг на лету выхватил пестик из ступкии сунул себе в боковой карман, с ним и был таков.

– Ах Господи, он убить кого хочет! – всплеснула руками Феня.

Куда побежал он? Известно: «Где же она могла быть, как не уФедора Павловича? От Самсонова прямо и побежала к нему, теперь-то уж это ясно.Вся интрига, весь обман теперь очевидны…» Все это летело, как вихрь, в головеего. На двор к Марье Кондратьевне он не забежал: «Туда не надо, отнюдь не надо…чтобы ни малейшей тревоги… тотчас передадут и предадут… Марья Кондратьевна,очевидно, в заговоре, Смердяков тоже, тоже, все подкуплены!» У него создалосьдругое намерение: он обежал большим крюком, чрез переулок, дом ФедораПавловича, пробежал Дмитровскую улицу, перебежал потом мостик и прямо попал вуединенный переулок на задах, пустой и необитаемый, огороженный с одной стороныплетнем соседского огорода, а с другой – крепким высоким забором, обходившимкругом сада Федора Павловича. Тут он выбрал место и, кажется, то самое, где, попреданию, ему известному, Лизавета Смердящая перелезла когда-то забор. «Если ужта смогла перелезть, – бог знает почему мелькнуло в его голове, – то как же быя-то не перелез?» И действительно, он подскочил и мигом сноровил схватитьсярукой за верх забора, затем энергически приподнялся, разом влез и сел на забореверхом. Тут вблизи в саду стояла банька, но с забора видны были и освещенныеокна дома. «Так и есть, у старика в спальне освещено, она там!» – и он спрыгнулс забора в сад. Хоть он и знал, что Григорий болен, а может быть, и Смердяков всамом деле болен и что услышать его некому, но инстинктивно притаился, замер наместе и стал прислушиваться. Но всюду было мертвое молчание и, как нарочно,полное затишье, ни малейшего ветерка.

«“И только шепчет тишина”, – мелькнул почему-то этот стишокв голове его, – вот только не услышал бы кто, как я перескочил; кажется, нет».Постояв минутку, он тихонько пошел по саду, по траве; обходя деревья и кусты,шел долго, скрадывая каждый шаг, к каждому шагу своему сам прислушиваясь. Минутс пять добирался он до освещенного окна. Он помнил, что там под самыми окнамиесть несколько больших, высоких, густых кустов бузины и калины. Выходная дверьиз дома в сад в левой стороне фасада была заперта, и он это нарочно и тщательновысмотрел проходя. Наконец достиг и кустов и притаился за ними. Он не дышал.«Переждать теперь надобно, – подумал он, – если они слышали мои шаги и теперьприслушиваются, то чтобы разуверились… как бы только не кашлянуть, не чихнуть…»

Он переждал минуты две, но сердце его билось ужасно, имгновениями он почти задыхался. «Нет, не пройдет сердцебиение, – подумал он, –не могу дольше ждать». Он стоял за кустом в тени; передняя половина куста былаосвещена из окна. «Калина, ягоды, какие красные!» – прошептал он, не знаязачем. Тихо, раздельными неслышными шагами подошел он к окну и поднялся нацыпочки. Вся спаленка Федора Павловича предстала пред ним как на ладони. Этобыла небольшая комнатка, вся разделенная поперек красными ширмочками,«китайскими», как называл их Федор Павлович. «Китайские, – пронеслось в умеМити, – а за ширмами Грушенька». Он стал разглядывать Федора Павловича. Тот былв своем новом полосатом шелковом халатике, которого никогда еще не видал у негоМитя, подпоясанном шелковым же шнурком с кистями. Из-под ворота халатавыглядывало чистое щегольское белье, тонкая голландская рубашка с золотымизапонками. На голове у Федора Павловича была та же красная повязка, которуювидел на нем Алеша. «Разоделся», – подумал Митя. Федор Павлович стоял близокна, по-видимому, в задумчивости, вдруг он вздернул голову, чуть-чутьприслушался и, ничего не услыхав, подошел к столу, налил из графина полрюмочкиконьячку и выпил. Затем вздохнул всею грудью, опять постоял, рассеянно подошелк зеркалу в простенке, правою рукой приподнял немного красную повязку со лба истал разглядывать свои синяки и болячки, которые еще не прошли. «Он один, –подумал Митя, – по всем вероятностям один». Федор Павлович отошел от зеркала,вдруг повернулся к окну и глянул в него. Митя мигом отскочил в тень.