мужа к нему? Так это было черт знает в какие времена… А, все равно! Ты уверена, что я не от алкоголизма… Ну отлично, можно напиваться.

Он выпил третью стопку и иначе, весело и нежно, взглянул на Софи. Безучастно она ответила на его взгляд.

— У тебя этот… пистолет в юбке, — сказал он и рассмеялся.

Она молчала, черты ее не двигались.

— Ты взяла его в кабинете? Как?.. Он чей?

— Не ваших коллег.

— А, понятно, значит хозяйский. Умная какая!.. Черт, нужно было жениться на тебе! Вот черт! На кой я втрескался в Мисмис? Нужно было тебя… На кой он тебе?

— Самооборона.

— Ага, в доме со своими… А, вернулась.

Он встал, голос его изменился — с пьяно-веселого на пьяно-тревожный:

— Что… случилось?

Блеклая, словно из оберточной бумаги, Мария присела и опустила руки на стол. Неестественно белое лицо ее было напряжено, по бровям можно было подумать, что она решает в уме сложную математику.

— Это… ничего, — прошептала она. — О, это… сейчас исправится…

— А что должно… это… исправиться? — кое-как спросил Альбрехт.

— Звонила… эм… ох! — Она потерла лоб. — Нужно прилечь, кружится… Сказала, столицу бомбили. Наш дом… разбомбило. Она посмотрела… Я прилягу.

— Помочь?.. Нет, я немного того. Но могу…

Мария покачала головой. Никто не смог бы понять: сколько сил ей нужно, чтобы сохранять самообладание?

1929

Отчего ему стало совестно от ее слов? Словно он был виноват, он и Мисмис, что «плата слишком велика» и ей нужно «умереть с чистой совестью». Почти до слез стало больно за путь матери, на котором она бесконечно мучилась от легкомыслия и политических стычек с мужем, а в итоге признала свое поражение. Смирившись с партией и этой, изначально неприемлемой ей, идеологией, мать просила его поступить так же — смириться и примкнуть к сильным, каких бы духовных потерь это ни стоило. Но оттого он только сильнее ненавидел отца — мучителя всей семьи.

Снова с матерью он говорил через несколько недель: она растревожила его ночным звонком и стала лепетать что-то несуразное в трубку.

— Ты знаешь, который час? — спросил Альберт, не скрывая озлобления в голосе.

— Ты не спишь?.. Нет?..

— Спал, пока ты меня не разбудила. Уже, конечно же, не сплю! Ну что?

— Мне нужно тебе кое-что сказать. Но если ты… если ты спал… я могу позвонить потом…

— Что такое? Не беспокойся, я уже не засну.

Выслушав ее в постели, Альберт затем встал и схватил с тумбочки телефонный аппарат — он испытывал потребность что-то делать, хотя бы и бессмысленно ходить по комнате.

— Я знал, знал! — с каким-то удовольствием сказал он матери. — Я знал, что это плохо кончится! Я вас предупреждал! Говорил я вам, что эти его статьи могут навредить ему? И я, знаешь ли, не очень удивлен! Хуже того, я понимаю тех людей, которые его избили! Можешь сказать, что я бессердечная скотина, но…

— Тебе обязательно кричать на свою мать?.. Берти, ему очень плохо! Кем нужно быть, чтобы набрасываться на пожилого человека?.. Берти, ты должен приехать!

— Что? Нет! Я не могу! Нет-нет, ни за что!

— Это твой отец, Берти! Он болен сейчас, мы не знаем, что с ним станет, и я не справляюсь…

— Попроси Мисмис помочь тебе. И кузена Альбрехта. Или из партии кого-то. Почему я должен срываться с места, бросать учебу и мчаться к вам?

— Но это твой отец! — возмущенно повторила она. — Он говорил о смерти. Он постоянно повторяет, что вот-вот умрет. Он хочет помириться с тобой, он боится умереть, не поговорив с тобой.

— Мне все равно! — злой от ее попыток разжалобить его, ответил Альберт. — Пусть я буду бессовестной скотиной, но… Он виноват в этом сам, понимаешь? Все, так и доложи ему, пожалуйста!..

В течение довольно продолжительного времени звонки и телеграммы с нарочно вымышленными «новостями» обрушивались на него — но он решил, что не поедет к ним, и попросту стал игнорировать все попытки с ним связаться. В некоторые моменты он и сам не мог объяснить себе, зачем он отказывает домашним и отчего не может хоть на пару дней приехать и повидать отца. В совестливые эти минуты он обычно вспоминал, что когда-то любил отца, любил и мать, и поэтому не имеет права им отказывать; после же он вспоминал с не менее отчетливым омерзением споры свои с отцом и осознавал, что и смерть не сможет примирить его со всем высказанным и написанным этим человеком. То же, что его заставят у постели больного мириться с ним, быть может, и просить у него прощения за прошлую вспыльчивость, — это требование семьи переступить через себя, хоть бы и пред лицом вечного безмолвия, было отвратительно, невыносимо ему даже в собственных мыслях. На просьбы приехать, настойчивые или нежные, он отвечал поначалу резкостью, позже — говорил с усталостью, затем же, если ему звонили с целью вызвать его к отцу, бросал трубку, не давая говорящему закончить.

Испробовав почти все, включая разговор с Альбертом кого-то из партии, мать решила воспользоваться его сложным положением. Заканчивая главный этап обучения, он рассчитывал проходить практику по нынешнему месту жительства, но незадолго до экзаменов стало известно, что в Минге еще сократили число работников правоохранительной системы — в стране наступил кризис. Приставлять студентов было почти не к кому даже в гражданском праве, в государственных органах и вовсе установился хаос. Схожее испытывали студенты и других факультетов.

— Что же нам, без дипломов оставаться? — возмущался Аппель в присутствии Альберта. — Конечно, на улицу нас хотите выгнать? Нет, конечно, мы столько времени угробили?

Кто-то из ребят, политически активный, спрашивал, можно ли пристроиться в партию, ту или эту.

— Ты что, коммунист? — спросил Аппель. — Ничего себе совет — к коммунистам устроиться! Конечно, писать «отличные» заказные статьи…

— У тебя отец большая шишка — что, не может помочь?

— Да он себе помочь не может!

Уже закончивший обучение, но пока не устроившийся Петер Кроль спросил у Альберта:

— На что ты можешь надеяться? Смогут родители устроить тебя в вашу партию? В ней платят?

— Платить-то платят, но… — Альберту стало неловко, — я не хочу. Я не об этом мечтал.

— Ты романтик, это приятно, — с улыбкой ответил Петер. — На твоем месте я бы согласился. Признаюсь, и я не о таком мечтал…

— Ты бы хотел писать стихи.

— Я мог бы стать адвокатом, но как я им стану, если у меня не будет практики?

Косо Альберт взглянул на него: Петер не скрывал, что так просит за себя,