Я водил их по галерее — Тома, Боузи и остальных гостей изМиннесоты. Возможно, многие посетители попали сюда впервые, но люди вежливорасступались, чтобы пропустить нас.

Мелинда целую минуту простояла перед «Закатом с софорой»,потом повернулась ко мне, и в её голосе зазвучали чуть ли не обвиняющие нотки:

— Если ты всегда мог это делать, папа, почему, скажи намилость, ты потратил тридцать лет жизни на строительство всех этих сараев?

— Мелинда Джин! — одёрнула её Пэм, но как-то рассеянно.Смотрела она на висящие в центре зала картины цикла «Девочка и корабль».

— Но это же правда, — не успокаивалась Мелинда. — Скажи,папа!

— Милая, я не знаю.

— Как ты мог носить в себе такой талант и не знать об этом?— продолжила она допрос.

Ответа у меня не было, но мне на помощь пришла Элис Окойн:

— Эдгар, Дарио спрашивает, не могли бы вы на несколько минутзаглянуть в кабинет Джимми? Я с радостью проведу ваших родственников вцентральный зал, и вы к ним там присоединитесь.

— Хорошо… что-то стряслось?

— Не волнуйтесь, они улыбаются, — ответила Элис и улыбнуласьсама.

— Иди, Эдгар, — кивнула Пэм и повернулась к Элис: — Япривыкла к тому, что его вечно куда-то вызывают. Когда мы были женаты, этопроисходило постоянно.

— Папа, а что означает красный кружок на раме? — спросилаИлзе.

— Он указывает на то, что картина продана, дорогая, —ответила Элис.

Я повернулся к «Закату с софорой» и… всё так — в верхнемправом углу рамы краснел маленький кружок. Мне он понравился (приятноосознавать, что здесь не только зеваки, привлечённые на выставку увечьеммазилы), но сердце всё равно защемило, и я задался вопросом, нормально это илинет. Ответа на него у меня не нашлось. Других художников я не знал, так чтоспросить было не у кого.

В кабинете, кроме Дарио и Джимми, я увидел мужчину, которогораньше не встречал. Дарио представил его как Джейкоба Розенблатта, бухгалтера,который вёл счета галереи «Скотто». Моё сердце ёкнуло, когда я пожимал егоруку. Мою пришлось вывернуть, потому что он подал правую, как поступалобольшинство. Что делать, это мир правшей.

— Дарио, у нас какие-то проблемы? — спросил я.

Дарио поставил серебряное ведёрко на стол Джимми. В нём,усыпанная кусочками льда, чуть под наклоном стояла бутылка шампанского«Перрье-Жуэ». В галерее подавали хорошее шампанское, но не настолько хорошее.Пробку вытащили недавно, из зелёного горлышка шёл лёгкой парок.

— Это похоже на проблемы? — спросил Дарио. — Я бы попросилЭлис привести вашу семью, но кабинет слишком маленький. Кто тут должен быть,так это Уайрман и Джек Кантори. Где они, чёрт бы их побрал? Я думал, ониприедут вместе.

— Я тоже. Вы звонили в дом Элизабет Истлейк? В «Гнездоцапли»?

— Конечно, — кивнул Дарио. — Пообщался с автоответчиком.

— Медсестра Элизабет не взяла трубку? Энн-Мэри? Он покачалголовой.

— Только автоответчик.

Перед моим мысленным взором возникла сарасотскаяМемориальная больница.

— Мне это не нравится.

— Может, они втроём едут сюда, — предположил Розен-блатт.

— Думаю, это маловероятно. Элизабет слишком ослабла, оназадыхается. И больше не может пользоваться ходунками.

— Я уверен, что скоро всё прояснится, — вмешался Джимми. — Апока нам следует поднять фужеры.

— Вы тоже должны поднять фужер, Эдгар, — добавил Дарио.

— Спасибо, вы очень добры, я бы с радостью с вами выпил, ноза дверью моя семья, и мне хочется показать им остальные картины, если вы невозражаете.

— Мы понимаем, — сказал Джимми, — но…

Его прервал Дарио, голос его звучал предельно спокойно:

— Эдгар, выставка продана. Я посмотрел на него.

— Простите?

— У вас не было возможности пройтись по галерее и заметитьвсе красные метки. — Джимми улыбался, лицо его пылало. — Все картины и рисунки,выставленные на продажу, куплены.

— Но… — Мои губы онемели. Я наблюдал, как Дариоповорачивается и берет с полки над столом поднос с фужерами (с таким жецветочным рисунком, что и на бутылке «Перрье-Жуэ»). — Но за «Девочку и корабльномер семь» вы запросили сорок тысяч долларов!

Из кармана простого чёрного костюма Розенблатт досталсвернувшуюся в рулон бумажную ленту, определённо из счётной машинки.

— Картины проданы за четыреста восемьдесят семь тысячдолларов, рисунки — за девятнадцать. Итого — чуть больше полумиллиона. Этосамая крупная сумма, которую когда-либо зарабатывала галерея «Скотто»,выставляя лишь одного художника. Потрясающий результат. Поздравляю.

— Все проданы? — Я едва услышал собственный голос и перевёлвзгляд на Дарио. Тот кивнул и протянул мне фужер.

— Если вы примете решение продать «Девочку и корабль номервосемь», я уверен, что эта картина принесёт сто тысяч долларов.

— Двести, — поправил его Джимми.

— За Эдгара Фримантла, на старте блестящей карьеры! —произнёс тост Розенблатт и поднял фужер. Мы последовали его примеру и выпили,не зная, что моя блестящая карьера, с чисто практической точки зрения, ужезакончилась.

Тут мы прокололись, мучачо.

Когда я, лавируя в толпе, направлялся к своей семье, пытаясьна ходу улыбаться и обрывая все попытки других гостей завязать со мной беседу,меня окликнул Том Райли:

— Босс, они невероятно хороши, но немного страшноваты.

— Как я понимаю, это комплимент? — По правде говоря, мнестрашноватым представлялся разговор с Томом, с учётом того, что я для негосделал.

— Безусловно, комплимент. Послушай, ты идёшь к своим. Я,пожалуй, пройдусь по залам. — Он уже начал отходить, но я схватил его залокоть.

— Останься со мной. Вместе мы преодолеем все преграды. А водиночку я, возможно, не доберусь до Пэм с девочками и к девяти часам.

Он рассмеялся. Старина Томми выглядел хорошо. Набралнесколько фунтов после того дня на озере Фален, но я где-то читал, что этопобочное действие антидепрессантов, особенно для мужчин. Прибавка в весе пошлаему только на пользу: лицо уже не было осунувшимся.