За самой скорбной мыслью последовала самая трусливая —вернуть книгу на место, за керамическую отрыжку раннего Пикассо и забыть о нейнавсегда. Пусть его, чертов бестиарий, пусть с ним хозяева разбираются, —старые, новые, это не его, Никитиного, умишки дело. Но стоило ему представитьсебя, кладущего книгу на место, как и скорбная, и трусливая мысли уступилиместо совсем уж сумасшедшей.

Он этого никогда не сделает.

Просто… Просто потому, что отклеить пальцы от бестиария непредставляется никакой возможности. Чтобы совсем уж не выглядеть жалкимворишкой, Никита утешил себя следующим соображением: нужно показать фолиантспециалисту который на подобных книженциях собаку съел.

В поле зрения Никиты Чинякова подобный специалист имелся:секретарша шефа Нонна Багратионовна. Конечно, вовсе не обязательно показыватьей саму книгу, уж больно впечатлительна, уж больно помешана на своем страдающемплоскостопием Средневековье, того гляди кондратий схватит. А вот шепнуть ей наухо о «DE BESTIIS ЕТ ALIIS REBUS» и аккуратно намекнуть на год издания — самоето.

И Никита несколько раз повторил про себя название книги, иэто доставило ему странное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Такое жеудовольствие вызывали в нем записи Ньюпортского джазового фестиваля 1958 года«Prima Bara Dubla» в интерпретации баритон-саксофонов Гарри Карни и… пальцыДжанго на его щеке…

Нет, пожалуй, ощущение от пальцев Джанго на его щеке немногопо-другому называются…

Переждав мысль о Джанго с закрытыми глазами, Никита принялсясоображать, куда же ему приткнуть бестиарий, пока «мерс» не выехал за воротаособняка. Безопасного места для такого рода издания не существует в принципе,даже на тайник за Пикассо надежды никакой, не говоря уж о продуваемом всемиветрами представительском автомобиле с бронированными стеклами. Больше всегоНиките хотелось сейчас рвануть из особняка, но оставался еще должок в видеколлекции холодного оружия, совы и сервиза. И брошенная на произвол судьбыбелошвейка Маша, а уехать, не попрощавшись с ней, — похоже на низость.Втайне Никита ненавидел такой тип субтильных безоружных дамочек: даже непропустить их в дверь первыми, даже не уступить им очередь в кассе поездовдальнего следования, даже не подкурить им сигарету — уже выглядело низостью.

Пока Никита устраивал бестиарий под передним пассажирскимсиденьем, дождь почти прошел. Выйдя из машины, он старательно щелкнулцентральным замком и весь короткий путь до двери оглядывался на «мерс». И, ужевзявшись за ручку двери, вдруг подумал: «А вдруг бестиарий принадлежит самомуKopaбeльникoffy?»

Вот тогда это действительно будет низостью — самойнастоящей. Укусить руку, которая тебя кормила, предать человека, отношениями скоторым ты так дорожил, наплевать на все еще открытый финал черно-белой«Касабланки»… Нет, на такое Никита не способен.

Надо же, дерьмо какое!

Черт возьми, книга не может принадлежать Корабельникоffу:хотя бы потому, что и тайник ему не принадлежит. Тайник — бывшая вотчинабывшего охранника. Да и не станет отчаянный и бесстрашный Корабельникоffустраивать такие подметные схроны. Не станет простукивать стены в цивильнойкухне, для него больше всего подошла бы ячейка в банке, лучше всего — взарубежном, со всеми возможными степенями защиты. И потом — газовый платок…

Только сейчас Никита вдруг отчетливо вспомнил, где виделего. Вернее — на ком.

Кислотная тканюшка принадлежала Мариночке. Вот кому.

Именно в этом платке с расплывчато-латиноамериканским геометрическимузором он впервые увидел ее в недоброй памяти «Amazonian Blue», именно в этом.В ту самую секунду, когда влюбленный Корабельникоff разливал глупое вино поглупым бокалам, Мариночка грациозным движением сместила платок с шеи на плечи.

Мариночка, Мариночка…

Значит, ты все-таки пронюхала про порнотайничок, или Толянсам показал его тебе за умеренную плату. А может и сам приплатил, чтобынезаметно и без скандала исчезнуть, оставив тебе в наследство нишу в стене…

Когда Никита вернулся на кухню, Маша уже колдовала наднесчастной магнитолой с торопливым приглушенным неистовством миссионерки. Еслитак пойдет и дальше, она будет снабжать кассетами всех желающих, и не оченьжелающих, и совсем не желающих, еще один вариант бесцеремонно ломящихся в дверии умы сектантов с их «Сторожевой башней» и «Голосом верующего»…

— Я сейчас запишу вам «Таис», — не поворачиваяголовы, сказала она. — Много времени это не займет… Странно, что вы неслышали о нем раньше…

— Не то что раньше, — вообще никогда не слышал… Выпростите мне этот пробел в музыкальном образовании?

— Что вы… Только «Таис» — это ведь была не толькомузыка… Это… Это было больше, чем музыка. Это был взгляд на мир…

— И что же потом… Что же потом случилось с этимвзглядом на мир?

Никита спросил об этом из праздного любопытства, не более.Но Маша отнеслась к его вопросу с пугающей серьезностью:

— Не знаю… Просто его не стало в какой-то момент. Нестало и все.

— Что значит «не стало»? Они распались, что ли? Ну, такэто часто бывает…

— Нет, они не распались… Они не могли распасться… Этобыло бы не правильно, это было бы нечестно, это было бы предательством…

В голосе ничем не примечательной Маши вдруг проскочили такиерелигиозно-экстатические нотки, что Никита стушевался.

— Ну… Я пойду пока… Хозяйские вещи соберу…

— Вы знаете, где они? — сразу же сбавила оборотыМаша.

— Представляю. Примерно.

Насчет месторасположения вещей в пространстве имеласьсоответствующая запись: коллекция холодного оружия находилась в кабинетеКорабельникоffа, фарфор и сова — в комнате Мариночки. Оба помещениярасполагались в правом крыле третьего этажа, теперь закрытого. К ним примыкалаи их общая с Kopaбeльникoffым спальня. Крыло босс обезопасил сразу же послесмерти Мариночки: должно быть, Оке Алексеевичу не хотелось, чтобы по нему шлялисьпосторонние: теперь, когда в комнатах не было слышно дыхания человека, которогоон так любил. Но Никита посторонним не был, и потому получил ключ вместе слистком из ежедневника.

Никита и раньше поднимался в кабинет хозяина, так до конца инеобжитой. Тогда его удивляло упорное нежелание Kopaбeльникoffa хоть в чем-топроявить индивидуальность: безликий офис, только и всего. Ничего утепляющегосюжет, ничего, что могло бы сказать о Корабельникоffе больше, чем нужно. Всвете этого магистрального направления ножи выглядели неожиданным прорывом вличность шефа, и в то же время казались ложным следом. Ножи и фарфор (Никитапомнил чертову сову еще по Пятнадцатой линии), очень мужское и очень женское,расхожие символы, не более, ничего личного. Коллекция оказалась небольшой,всего-то и было, что три вневременных, изящно сработанных ножа с ручками подорлиный коготь, рысью лапу и сайгачье копыто, эсэсовский кинжал с полустертойнадписью «Die Spinne» и короткий самурайский меч. Никита, никогда не питавшийстрасти к оружию, без всякого почтения забросил ножи в сумку, туда же былаотправлена монументальная сова. А вот с сервизом, извлеченным из Мариночкинойкомнаты (уставленной засохшими в память о последнем дне рождения цветами),пришлось повозиться: саксонский фарфор был так тонок и хрупок на вид, чтоНикита даже прикасаться к нему побоялся. И призвал на помощь Машу: уж кто-кто,а деликатная девушка сможет справиться с сервизной напастью.