— Да причем здесь это? Мы можем впаяться в столб на стапятидесяти… Мы можем свалиться со статуи Свободы… Мы можем отравиться… А онпросто перепишет это чертово начало… Полторы страницы — и всего делов,подумаешь… А записку даже переписывать не придется. Он не оставит нас в покое,ведь книга уже написана… Рысенок… Рысенок..

Динка совсем близко, совсем. Ее темно-вишневые, спекшиеся ирешительные губы почти касаются моего подбородка.

— И что ты предлагаешь? — таким же спекшимсяголосом спрашиваю я, замирая от вишневого, черешневого, земляничного вихря еегуб.

Но Динка не торопится с ответом. А вишневый, черешневый,земляничный вихрь уже готов смести карточный домик моих собственных.

И сметает.

Никаких ключей, никаких отмычек, мои губы распахнутынастежь, бесстыже распахнуты. Можно выбрать любую, и Динка выбирает нижнюю. Онаосторожно проводит по ней языком. Ее язык не встречает никакого сопротивления,и, потоптавшись снаружи, входит внутрь взятой без единого выстрела крепости.Нет, не так. Все не так.

Он просто возвращается к себе домой.

Потому что именно здесь, в сумрачной мгле моего рта, под егопересохшим небом, ему самое место. Ее губы созданы для моих губ, мои губысозданы для ее губ, как все просто, Господи… Сердце мое бешено колотится,тысячи моих сердец бешено колотятся, никогда еще мне не было так терпко и таксладко. Никогда Как в сердцевине вишневой косточки, ядовитой вишневой косточки,я отравлена ядом по имени Динка… Я почти теряю сознание, когда ее язык шепчетмоему:

— Ты со мной, Рысенок?

— Да… Да… Да…

— Ты ведь понимаешь, что мы должны сделать это?

— Да… Да… Да…

— Иначе это сделает он.

— Да… Да… Да…

— И мы сделаем… сделаем…

— Да… Да.. Да…

— И забудем обо всем навсегда… Как будто ничего и небыло…

— Да… Да… Да…

Она наконец отстраняется, и я сразу же чувствую себяпреданной Должно быть, у меня такое лицо, что ее губы снова вспухают на моихгубах.

— Что? — шепчет она с закрытыми глазами.

— Что? — шепчу я с закрытыми глазами.

— Что?..

— Что?..

— Что?.. Ты ведь со мной, Рысенок? Ты ведь… ты ведьмоя?

О-о, Динка, ты знаешь, что сказать мне… Все эти годы тызнала, что сказать мне, знала лучше, чем я сама, — еще с того первого иединственного поцелуя в «Питбуле». Ты знала, что сказать глупому растению,никчемному животному; ты знала это — и молчала. Или ты ждала вот этот крайнийслучай?..

— Ты ведь моя?..

— Я?.. Твоя…

Мы снова целуемся, долго и отчаянно, и два года ненавистикажутся мне смешными и печальными одновременно. Ну почему, почему мы не понялираньше, что созданы друг для друга?.. Почему между нами всегда была целая толпалюдишек, почему?..

Мы отрываемся друг от друга только тогда, когда ревнивыйРико начинает подскуливать. Динка некоторое время смотрит на пса, а потом так же,как и он, смешно вываливает язык.

— Ты скажешь мне это слово, Рысенок?

— Да..

— Скажи сейчас…

И, чувствуя саднящую боль в сердце, я продаю Динке«Quocienscumque peccator..», я продаю его с потрохами, иначе и быть не может,ведь мы теперь — одно целое… Динка старательно повторяет за мной вязкую тягучуюлатынь: теперь Рико принадлежит ей так же, как и мне… Теперь Рико принадлежитей так же, как и я…

Получив свое, Динка поднимается, оставив меня сидеть наполу, обессилевшую, как рыба, выброшенная на берег.

— Дин… — шепчу я ей.

— Не хочу тянуть… Не хочу… — Она касается моей щекиотважными пальцами убийцы, и я со сладким ужасом думаю о том, что буду любитьее всегда. Даже если ее и вправду сумасшедшим, обколотым, обдолбанным,золотисто-карим глазам придет в голову перестрелять всех. Даже если им придет вголову убить меня.

— Дин…

— Оставайся здесь… Это не займет много времени… Незаймет…

— Я…

— Оставайся здесь.

Уже возле самой двери она подзывает Рико, и пес послушноидет за ней, а я не могу отвести взгляда от ее задранной футболки, сквозькоторую проступает плеть позвоночника, и от небрежно торчащего в джинсахпистолета.

* * *

…Только бы успеть, только бы успеть… Только бы успеть быть сней, как же я сразу не сообразила? Быть с ней во всем, до конца, и тогда она неуйдет от меня, не сможет уйти… Я выскакиваю из комнаты ровно через три минуты,сломя голову несусь по лестнице, парю над засохшей кровью Ангела и настигаюДинку с Рико у распахнутой двери кладовки. Дверь скрывает от меня пропахшиезатхлостью и кровью внутренности комнаты. Ленчика я не вижу, зато слышу егозвериный сип и бульканье: говорить он не в состоянии, бедняга —козел-упырь-ублюдок-гнида. Да и черт с ним, с Ленчиком, главное — Динка. АДинке тяжел пистолет, он гнет ее руку вниз, еще секунда — и она не удержиторужие. Я подхожу к ней вплотную, закрываю глаза и на ощупь нахожу пальцы еесвободной руки. Она тоже находит мои пальцы, и мы переплетаем их, замыкаем взамок.

Тельма и Луиза.

Самые настоящие Тельма и Луиза. Ты ведь сам этого хотел,Ленчик, правда?..

Я все еще не открываю глаз, и именно в их пустынной темнотераздаются выстрелы: один, другой, третий… Только бы не сбиться со счета…

После выстрелов наступает тишина, холодная тишина,нестерпимо жаркая тишина, вечная тишина, которую нарушает только тяжелоедыхание пса и мои собственные сердца, разрывающие кожу. Не слышно только Динки.Но ведь она не должна оставить меня одну. Не должна.

И она не оставляет меня, глупую, влюбленную овцу.

— Идем… — шепчет она моим закрытым глазам.

— Идем? Куда?

Только теперь я понимаю, что нам некуда идти. Этот дом —единственное, что у нас осталось.

— Идем…

— Куда? — Я по-прежнему не открываю глаз.

— Идем… Я хочу любить тебя…

Сентябрь 200… года

…Никита не был во Всеволожске со дня рождения Мариночки. Содня ее двадцатичетырехлетия, которое так и останется двадцатичетырехлетием. Иизменить эту некруглую, глуповатую, промежуточную цифру уже не сможет ничто.

Ничто.

Хотя, если разобраться, Мариночка, при ее темпераменте, дажевыиграла. Медленное увядание ей не грозит. И раскрытие ее тайн, даже случайное(если у нее и были тайны), — ей тоже не грозит. Мертвые тайны мертвогочеловека мало кого интересуют. И потому Мариночке не грозит больше ничего,кроме обваливающихся краев могилы, — при условии, что Корабельникоffоправится, возьмет себя в руки и найдет себе кого-нибудь еще.