— Как думаете, транспортировке он подлежит? —спросил Никита, кивая на сервиз.

— Не знаю, — честно призналась Маша. — Я быне рискнула.

А Никита вдруг подумал, что судьба иногда выбрасываетстранные коленца — касается ли это людей или вещей — один черт. Вот и нежный,как рисовая бумага, саксонский фарфор, готовый треснуть от одного неловкогоприкосновения, — вот и он благополучно пережил здоровую, полную жизниМариночку, вот и он. И неизвестно, кого еще переживет…

— Может завернуть его в бумагу? Вы как думаете, Никита?

— Хорошая мысль…

Соблюдая все меры предосторожности, они перенесли сервиз накухню, где Маша принялась довольно ловко упаковывать чашки, блюдца, чайник идва молочника. Тут же нашлась и пустая коробка из-под корабельникоffского пива.

— Надо бы еще и ткань какую-нибудь… Вообще было быидеально…

— Валяйте в ткань.

Маша беспомощно осмотрела кухню: кроме небольшого вафельногополотенца над мойкой не было ничего, что могло бы утешить привередливый сервиз.

— Не во что завернуть… надо же… Я пойду, поищучто-нибудь…

— Посмотрите в подсобках, — напутствовал девушку Никита. —Наверняка что-нибудь найдется… Ненужное. Пара полотенец или что-то еще…

— Да-да, не волнуйтесь… — девушку как ветром выдуло изкухни.

Ненужное… Все в этом доме было теперь ненужным,бессмысленным, даже вещи. И вещам было совершенно наплевать, чьи руки ихкасаются. Особняк всегда был нейтрален, в отличие от пропитанной Мариночкинымизапахами квартиры на Пятнадцатой, она не успела приручить его. И слава богу,иначе память о Мариночке пришлось бы выковыривать отсюда довольнопродолжительное время: заклеивать новыми обоями, застилать новыми полами,забивать новой сантехникой и завешивать новыми драпировками в стилеразнузданного, лишенного всякой совести и приличий модерна — именно егоМариночка и исповедовала по большому счету…

Сухой щелчок вывел Никиту из необязательных раздумий:кассета закончилась.

А Маша, не появилась ни через пять минут, ни — через десять.Спустя пятнадцать Никита начал волноваться, а еще через три отправился напоиски.

* * *

…Он нашел девушку там, где вовсе не ожидал найти: ни в несколькихподсобках, набитых техническим тряпьем, ни в одной из трех разбросанных по домуванных, нет. Он нашел Машу в правом крыле третьего этажа — того самого,который, не в меру озаботившись судьбой проклятого сервиза, позабыл закрыть.

В комнате покойной Мариночки.

Робкое существо, сама деликатность, сама невинность, онасидела на полу перед двумя хищно распахнутыми чемоданами с вещами покойнойхозяйки и…

Принюхивалась.

Принюхивалась, Никита мог бы в этом поклясться, хотя словобыло не совсем точным. Маша почти медитировала, держа в руках почти невесомыеженские тряпки: она подносила их к лицу и снова отстраняла, и снова подносила.Ноздри девушки вибрировали, на щеках гулял румянец, как у мародера,застолбившего золотую жилу на месте крушения пассажирского поезда. Да она ивыглядела мародеркой, которая дорвалась до чужой, никогда не принадлежавшей ейжизни, надо же, дерьмо какое!.. Никита вдруг почувствовал глухую досаду, какбудто увидел что-то непристойное. А разве сам он был более пристоен, укладываяпод пассажирское сиденье бестиарий? Хороша пара, гусь да гагара, простиГосподи, глаза бы не смотрели…

— Эй! — он сказал это чуть громче, чем следовало,больше досадуя на себя, чем на юную стервятницу. — Маша?..

Девушка вздрогнула и, как в замедленной съемке, повернулаголову в сторону Никиты. Голова ее вдруг неестественно дернулась, а на глазахпроступили крупные детские слезы. Никита даже стушевался, он ожидал любойдругой реакции. Любой другой, только не этой.

— Вы что здесь делаете? — все же спросил он.

— Это не то, что вы думаете… Не то… — прошептала Маша.

— Да ничего я не думаю.

— Не то… Не то… Я не хотела… — вот они и пролились,первые тихие слезы, слегка увядшие слезы, так похожие на все мертвые цветыМариночкиной комнаты сразу.

Они были такими искренними, такими неподдельными, что Никитасразу усовестился. Да что там, он и сам готов был заплакать вместе с Машей.Черт его дернул подняться, дурака…

— Будет вам…

— Нет… Вы, наверное, думаете, что я… Но это не то…Совсем не то…

— Успокойтесь…

— Я просто… Не могла удержаться… Не могла.

— Успокойтесь.

— Не могла, не могла, не могла…

Слушать этот отчаянный лепет было так невыносимо, что Никитаосторожно присел на корточки перед девушкой и совершенно неосознанно, тыльнойстороной ладони, снял пару слезинок с ее лица.

— Все в порядке… Все в порядке, девочка…

— Да нет… Правда… Никогда себе такого не позволяю… Выне подумайте…

— Я вам верю, — пролепетал Никита, чувствуя себяпоследней сволочью.

— Мне жаль, что она умерла…

Очевидно, это относилось к покойной, чьи вещи теперь так илипли к Машиным рукам: развратные узкобедрые платьишка, непристойные юбчонки,провокационные топики.

— Всем жаль, — соврал Никита. — Но что же тутподелаешь…

— Вы не понимаете… Мне по-настоящему жаль… Если бы язнала, что это произойдет…

— То что бы было?

— Вы были хорошо с ней знакомы?

— Я?

Никита на секунду задумался. Достаточно… Достаточно, чтобычертова соблазнительница Мариночка вызывала в нем стойкий рвотный рефлекс,перемежающийся с подлючей непрошеной эрекцией, и такая фигня случилась с нимкак-то во время внепланового кофепития на Пятнадцатой.

— Ну… Более-менее… А что?

— А вы знаете, кто она?

— Жена босса… Кто же еще?

— Нет… Вы знаете, кем она была на самом деле?

Голос Маши неожиданно поднялся почти до ультразвука, а потомрухнул вниз с такой оглушительной силой, что у Никиты сразу же заломило взатылке.

— И кем же она была на самом деле? Любая правда оМариночке не будет выглядеть чудовищно, кем бы она ни была.

— А вы даже не подозревали?

— О чем я должен был подозревать?

— Но ведь… Ведь она одна из «Таис»…

От неожиданности Никита присвистнул: у похотливой Мариночки,оказывается, было не только бурное прошлое (в чем он ни секунды не сомневался),но и в прошлом этом имелся даже статус поп-звезды (что на секунду привело его взамешательство). Если, конечно, принять на веру слова этой экзальтированнойдевицы.