Я покидаю дом Анны Брейнсдофер-Пайпер на велосипеде ее мужа.

За моей спиной болтается рюкзак, а к багажнику прикрепленакорзинка с Муки. Jukebox может не волноваться, и сам Муки может не волноваться– я позабочусь о коте.

Я покидаю дом Анны и оказываюсь на пустынной улице, дом Анны– всего лишь один из множества домов на этой улице, но я знаю точно, что будувспоминать его с теплотой. Дурные воспоминания о Лягушонке уйдут, останутсялишь хорошие – об Анне, а о нигерийке Кирстен и помнить нечего. Анна. Да, Анна,хорошие воспоминания об Анне, они будут вызывать во мне чувство беспредметнойгрусти, меланхолии, одиночества, всего того, что определяется словом

saudade.

* * *

…Biblioteksgatan и есть Библиотечная улица, если я правильнопонял Биг Босса. Но даже если я понял его неправильно и Biblioteksgatanпереводится совсем не как Библиотечная улица, я прибыл по адресу.

Я уже видел это место.

На фотографии, стоявшей на камине Жан-Луи:

фронтон какой-то лавки – то ли бакалейной, то ли чайной,вьющиеся растения в кадках, выставленные на улицу. Лавка перекочевала сюда, встокгольмскую реальность, прямиком с фотографии, двух мнений тут быть не может.

Biblioteksgatan, 13.

Я останавливаюсь на противоположной стороне улицы инесколько минут изучаю окрестности: либо фотография была не совсем точной, либоза время, прошедшее с фотосъемки, изменилась сама стокгольмская реальность:какой-то детали не хватает.

Какой-то очень важной детали.

На то, чтобы найти чертову Biblioteksgatan, мне потребовалсячас. С путеводителем все было в порядке, на шведскую архитектуру я незаглядывался (плевать мне на нее), Муки не донимал меня, сидел тихонько в своейкорзинке, – все дело во мне, в тихой, сводящей с ума музыке, которая всеэто время звучит в моей башке.

Я подозреваю, что это фаду.

Убил, убийство, убийца, убиваю – шепчут мне невидимыегитарные струны.

Убил, убийство, убийца, убиваю – аккорд следует за аккордом,подобно волнам, накатывающимся одна задругой; волны лижут берег, они заметнылишь у кромки, а на море – первобытном, величественном – царит полный штиль.Освежающего бриза, вот чего ему не хватает.

И только я знаю, как его вызвать.

Убил, убийство, убийца, убиваю.

Ни одно из этих слов не пугает меня (поп fa nulla), ни одноиз этих слов не заставит меня даже почесаться, разве что воспоминания об Анне –они уже сейчас будят во мне чувство беспредметной грусти, меланхолии,одиночества, всего того, что определяется как

saudade.

Я думал, что это случится позже, гораздо позже.

Но выбирать не приходится и, чтобы заглушить дурацкую музыкув башке, дурацкую беспредметную грусть, я пялюсь и пялюсь на лавчонку.Biblioteksgatan полна других лавок и маленьких магазинчиков, в их витринахвыставлены бесполезные, но милые вещицы, их хочется купить, хотя практическогоприменения вещицам не найдешь никогда. Карманные магазинчики и похожи накарманников: они призваны элегантно выкачивать деньги, если бы в витринахстояли «однорукие бандиты» – это было бы не в пример честнее. Моя лавка нетакая, она не флиртует с прохожими и не строит глазок туристам, она непотрясает кольцами для салфеток (в качестве фаллоимитатора) и не завлекаетнапольными светильниками (в качестве сбруи для экстремального секса с соседскимволкодавом). За то время, что смотрю на нее, ни один человек не вошел внутрь ини один не вышел, очевидно, моя лавка бешеной популярностью не пользуется. Чтож, придется нарушить ее сонный покой.

Я перебираюсь под сень вьющихся растений в кадках испрыгиваю с велосипеда. И приставляю его к стене. И снимаю с багажника корзинкус котом. И отхожу на несколько шагов. Вот она – важная деталь! На снимке скаминной полки фигурировал велосипед и картинка выглядела именно так: фронтонкакой-то лавки – то ли бакалейной, то ли чайной, вьющиеся растения в кадках,выставленные на улицу, на переднем плане – велосипед: краска на рамеоблупилась, сквозь нее проступает ржавчина, разница лишь в том, что велосипедполицейского комиссара, на котором я приехал сюда, – почти новехонький. Неуспеваю я подумать об этом, как краска на раме начинает лупиться и то, что проглядываетсквозь нее, – ржавчина.

Так выглядит старость, именно ее боялась Лора. Старость, а вперспективе и смерть.

Я не собираюсь быть свидетелем смерти сраного велосипеда и,подхватив на руки корзинку с Муки, толкаю дверь в лавчонку.

Она и вправду оказывается чайной лавчонкой, или чайнымдомиком: три стены из четырех заняты стеллажами, на которых стоят банки с чаеми товары, сопутствующие чайной церемонии где бы то ни было: китайскиефарфоровые чашки, заварники из необожженной глины, подставки, покрытые чернымлаком, фигурки неизвестных мне божков; калебасы с бомбильями для лакания матэ ирассеянных мыслей о судьбах латиноамериканской культуры, я и готов увидетькакого-нибудь экзотического перуанца в пончо, приставленного к бомбильям.

Хрен тебе, безумный Макс.

В чайном домике никого нет, но есть четвертая стена сприлавком и небольшим стеклянным стендом. На нем выставлены фотоаппараты, рамкидля фотографий, мини-кофры и прочая фигня: тонкий намек на то, что здесь можнозатариться не только завернутым в рисовую бумагу чаем пу-эр, но и проявитьпленку. Или приобрести мыльницу для оголтелого щелканья стокгольмскихдостопримечательностей. Сфотографированные достопримечательности можнолицезреть здесь же, на пробковой доске: несколько десятков снимков, людей наних гораздо меньше, чем зданий, памятников и машин, я льщу себя надеждой, чтосреди них может обнаружиться фото мужчины с пробитой головой, один изпсиходелических шедевров Ильи Макарова, но… вместо этого нахожу себя самого.

Нет, голова у меня не пробита, и я не лежу в луже крови, иночные огни не бликуют на моем мертвом лице. Фото вполне нейтральное, если несказать – благостное:

Я и Муки.

Я держу кота на руках и улыбаюсь, как улыбался бы Анне нафоне сумеречного сада, как улыбался бы Август на исходе ночи, как улыбался быЛоре, только что осчастливившей меня галстуком Брэндона; моя улыбка так иговорит: я – отличный парень, чуть-чуть простоватый, но способный просочиться влюбой клуб, где приторговывают экстази, на любую вечеринку, где приторговываютэскорт-бабцом, на фотосессию любой звезды, на съемку любого порнофильма. Явыгляжу довольным жизнью, и ничто не мучает меня.

Где был сделан этот снимок? И главное – когда? Или это былне я, а Макс Ларин – тот, настоящий?

Хрен тебе, безумный Макс.

Я и есть настоящий: одна темнокрылая бабочка подрагиваеткрыльями, одна ящерица цвета морской волны подрагивает хвостом. У парня нафотографии – разные глаза. Значит, это я – никто иной. Не отрывая взгляда отфотографии, я жму на кнопку звонка, вмонтированную в прилавок. Где-то в недрахлавчонки возникает легкая нежная трель, она-то и вызывает к жизни владельца«никонов» и «кэннонов», знатока чайных церемоний.