напишу на ошейнике имя кота.

Я использую для надписи не слишком популярный шрифт PalatinoLinotype, но как она будет выглядеть, надпись?

«Муки».

«Muki», – пожалуй, английский вариант –предпочтительнее. Тот, кому Муки достанется впоследствии…

Стоп.

Почему Муки должен кому-то достаться? Ведь теперь это мойкот. Мой – и все тут. И расставаться с ним я не собираюсь.

На лобовое стекло падает слегка пожелтевший лист (кадр,украденный жизнью у Ли Минг-Се).

На лобовое стекло падает первая капля дождя (кадр,украденный жизнью у Ким Ки-Дука).

Азиат может гордиться своими соотечественниками, в его силахпродлить недолгое очарование замерших на стекле листа и капли, но вместо этогоон включает дворники.

Кадр, украденный жизнью из десятков тысяч проходных фильмов,напрочь лишенных поэзии.

Следующее движение моего спутника тоже лишено поэзии: онвытаскивает из бардачка SAAB половинку фотографии.

– Отдадите это человеку, с которым встретитесь в Киле.

– На железнодорожном вокзале? У ячейки камерыхранения? – позволяю я себе маленькую вольность.

– Думаю, это случится позже.

– Когда?

– Когда вы получите инструкции. Способом, о котором явам уже сказал.

Это лишено смысла. Все происходящее лишено смысла. Или,скажем, его не больше, чем в любом шпионском боевике. Главное – движение. Вподобном контексте движение можно рассматривать как самоцель.

За кого они меня принимают?

Это – главный вопрос, и на него у меня нет ответа. Ведьсценария я не читал.

Половинка фотографии когда-то являлась частью единогоцелого, изображенное на ней нисколько меня не удивляет, и этот снимок я ужевидел:

близкая перспектива улицы: беленые стены домов, синие двери,синие ставни, открытые террасы вторых этажей, каменные плиты мостовой тожекажутся побеленными – все это напоминает Средиземноморье, но я не совсемуверен. В глубине кадра – там, где крылья улицы почти смыкаются, – силуэтчеловеческой фигуры.

Сейчас я держу в руках лишь часть улицы (правую) и частьсилуэта.

Но думаю совсем не о них, а о предстоящем морскомпутешествии. Его предчувствие заставляет сладко сжиматься сердце. Я так ипредставляю соленые брызги на лице, удаляющийся берег, влажные поручни, крутыеборта, крутые ступени, обшивку каюты, эй, стюард, постарайтесь найти мне местоза маленьким столом, не слишком в стороне и в обществе приятных спутников.Пара-тройка приятных спутников обязательно отыщется, и, если они не будуттакими отморозками, как Лягушонок, – ничего им не грозит. Но что-топодсказывает мне: отморозки существуют везде и всегда.

Да и хрен с ними, на них всегда можно накинуть петлю. Я ведьправ, Муки?..

* * *

…Сегодня я расстался с Муки.

Я мог бы расстаться с ним еще в Киле. Или позже – вАмстердаме. Или – еще позже – в Брюсселе, Берне, Флоренции, Загребе, Тиране,Сараеве. Но я расстался с ним только сейчас, когда понял, что наличие котаделает меня персонажем, которому так и тянет посочувствовать. У Леона-киллерабыл нелепый цветочек в горшке: дымовая завеса – за ней скрывались всенеблаговидные делишки Леона; туман – за ним реки пролитой Леоном крови былиедва видны. А у меня имелся в наличии Муки – та же дымовая завеса, тот жетуман. Муки никогда не стал бы свидетельствовать против меня, напротив, десятьиз двенадцати присяжных меня бы оправдали, и все благодаря его потешнойфизиономии. Присутствие Муки было моей маленькой человеческой слабостью, аединственное, что ценится в мире, – это маленькие человеческие слабости.Они все оправдывают и заставляют все понимать. Так кажется тем, кто смотритгребаное хреново кино, а кино смотрят все.

Только я больше не смотрю кино.

И больше не думаю о нем. С тех пор, как расстался с Муки.

Нет, я не свернул ему шею, его не постигла участь всех тех,кого я угробил:

парня на пароме с маленькой спортивной сумкой «UFO people»,позволившего себе кривую ухмылку в нашу с Муки сторону, на приятного спутникаон не тянул;

шлюхи, прицепившейся ко мне на вокзале в Киле, ее широкуюзаколку с панорамой площади Согласия я оставил себе на память, чтобы позжерешить, соответствует ли панорама действительности;

гнойного педрилы, попытавшегося подснять меня в занюханнойамстердамской кофейне на Вармусстрат;

португальца из Синтры, настоящего эксперта по фаду, сгитарой он не расставался и потому наиграл мне парочку вещей, прежде чем ясаданул ему по башке обломком свинцовой трубы;

двух немытых албанцев, решивших, что им сойдет с рук кражамоего бумажника.

Были и другие, их смерть не оставила после себя никакихзаметных воспоминаний, теперь я стал настоящим экспертом по смерти, так же, какпортугалец из Синтры был экспертом по фаду. Я не могу сказать, что знаю о нейвсе, но кое-что знаю. Вряд ли эти знания так уж сильно отличаются от знанийАнны Брейнсдофер-Пайпер, писаки. Но они явно лишены философичности и ореоларомантизма. В конце концов, Анна просто писака», а я – человек, который простоубивает. Я не оставляю никаких следов, я все тщательно подтираю за собой, подругому это называется – «методично», резиновые перчатки тоже никуда не делись,я сменил уже третью пару. И я не оставляю автографов на телах жертв, хотяжелающих их прочесть наверняка нашлось бы немало. А единственный автограф,который был оставлен для меня, – автограф Анны – так и осталсянепрочитанным. Может быть, я прочту его когда-нибудь, и тогда моя жизньизменится. А я не хочу, чтобы она менялась. Во всяком случае – сейчас.

Эксперт по смерти – не основная моя специальность.

Все это время я перевозил наркотики, полгода назад кнаркотикам прибавилось оружие, я почти всегда работаю в одиночку и слывуобезбашенным и изобретательным дилером (эй, Лягушонок, ты гордилась бы мной,своим дружком, своим сладким Дэном, у него нет других дел, кроме перевозкикрэка). Быть дилером совсем нетрудно, учитывая то количество фильмов, которымия пичкал себя последние десять лет. Поэтому мне легко подобрать подходящуюсхему и так же легко претворить ее в жизнь.

Жизнь, которая почти как кино.

Только я больше не смотрю кино.

И обхожу чат «J’embrasse Pas» десятой дорогой, если будущее– орешник, то пусть он зеленеет без меня. Если будущее – музыкальный автомат,Черный Оникс, ностальгический jukebox, то диск моей жизни, который он время отвремени проигрывает, выглядит самым запиленным. И его давно пора сменить.

Сегодня я расстался с Муки.

Я мог бы сделать это и раньше – когда купил ему ошейник. Иеще помнил, что мой родной язык – русский. Я помнил это в Стокгольме, и в Киле,и – чуть позже – в Амстердаме, в Брюсселе, в Берне, под крытыми галереями улиц(ты можешь идти под проливным дождем, и ни одна капля на тебя не упадет). ВоФлоренции я уже не был уверен в этом на сто процентов, а Тирана, Загреб иСараево окончательно выбили русский из головы. Сколько паспортов я сменил,сколько фамилий? Может быть – две, может быть – три. Единственное, чтооставалось неизменным, – имя Макс. И Муки в своей наивной, трогательной,способной растопить любое сердце корзинке.