— Берит?

— Ну да, помнишь, она всегда очень тугоперетягивала талию. На той вечеринке она хотела подцепить Турстейна. Помнишь? ИГорма тоже. Мы, девчонки, не очень любили ее. Помнишь? Горм тогда отвез тебя кавтобусу, если не ошибаюсь. Ты поддерживаешь отношения с кем-нибудь из нашегоучилища?

— Нет, не получается. Я не люблю писатьписьма, — сказала Руфь, пытаясь найти хоть какое-нибудь извинение.

— Ты еще хуже Горма! А вот я, к примеру, немогу жить без старых друзей, — вздохнула Турид.

Руфь не ответила, но, к своему удивлению,спросила:

— Ты часто с ним видишься? С Гормом, я хотеласказать. Ты часто бываешь на Севере?

— Нет, он... Он мне совсем чужой. Я непонимала его тогда, не понимаю и теперь. Но он звонит, когда бывает в Осло ихочет повидать Сири. Он очень сдержанный. Еще более сдержанный, чем был вмолодости. Никогда не поймешь, о чем он думает. Что-то в нем есть такое... Емукак будто никто не yужен. Ты меня понимаешь?

— Я его не знаю, — пробормотала Руфь.

— Ты знала его, когда мы учились впедагогическом училище.

— Не знала. Видела пару раз.

— Он немного надменный, но добрый. Междупрочим, он покупает картины. Произведения искусства. Правда-правда, мне Сирисказала. Знаешь, я когда-то давно видела в газете одну из твоих картин. Онаменя почти испугала. Во всяком случае, никакой радости она мне не доставила.

— Я пишу не для того, чтобы кого-нибудьрадовать, — натянуто заметила Руфь.

— А зачем же тогда? — Турид была искреннеудивлена.

— Чтобы напомнить самой себе о чем-то, чего яеще не поняла, но боюсь забыть. И еще потому, что должна. — Руфь улыбнулась.

— Ты шутишь, — засмеялась Турид.

— Нисколько. — Руфь посмотрела на часы.

В эту минуту объявили посадку на их самолет.Обе встали.

— Ты бываешь в Осло? — спросила Турид по путина посадку.

— Случается.

— Позвони мне, сходим куда-нибудь вечером.Надо обменяться телефонными номерами. Какой у тебя номер в Берлине? — веселоспросила Турид.

— В Берлине? Я собираюсь переезжать, и сейчасу меня еще нет телефона. — Сказав это, Руфь наконец-то обрела покой. В Берлинона не вернется.

Оглушенные ревом самолета, Турид и Руфьподнимались в небеса.

Но они сидели поодаль, свободных мест рядом неоказалось.

Сосед Руфи шелестел газетой. Самолет поднялсяна заданную высоту, и пилот по-датски приветствовал пассажиров на борту самолета.Руфь тоже достала газету, но вспомнила, что ее очки лежат в кармане куртки наполке для шляп, поэтому она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

Пока она искала кнопку, чтобы опустить спинкукресла, ее сосед положил руку на подлокотник. Короткие, неровные ногти. Сильныйбольшой палец изящной формы. Цвет кожи говорил о том, что этот человек работаетв помещении. Возле пульса проступали синие сосуды и набухшие вены.

Когда пилот переменил высоту, у нее засосалопод ложечкой, она закрыла глаза и встретила открытый взгляд Горма.

Газета рядом с ней энергично зашелестела.Открыв глаза, Руфь увидала кусочек своего портрета. Сосед тоже увидел портрет.Она снова закрыла глаза и сделала вид, будто не понимает, что он узнал ее.

Лицо Горма стало более отчетливым. Он протянулк ней руку. Она почувствовала его пульс на своем.

— Я всегда мечтал, что когда-нибудь мы полетимвместе, — сказал он, и смущенная улыбка смягчила его резкие черты. — Я вбилсебе в голову, что мы должны встретиться вне всех этих запретов. Что мы простополетим.

Сильный вихрь встряхнул самолет и бросил еговниз. Пилоту это не понравилось, и он снова поднял самолет.

— Кто-то все время решает за нас, а мы этогодаже не знаем. Или делаем вид, что не замечаем. И разрешаем им распоряжатьсянами. И очень редко нам удается сбежать, — прошептала она ему.

Они снова провалились сквозь облака. Руфьсхватилась за подлокотники. С правой стороны она ощутила мягкую шерстяную тканьрукава.

— Ты летишь на выставку своих картин? — услыхалаона.

— Нет.

— Я читал, что ты достигла успеха и твоикартины хорошо продаются? Но, вообще-то, не все одинаково милостивы к тебе, —засмеялись рядом с ней.

— Главным образом, я езжу, чтобы работать, —едва слышно прошептала она Горму.

— Я знаю, — сказал он.

— Много лет назад один журналист спросил меня,почему я написала далматинца.

— И что ты ему ответила?

— Что я получила в наследство шкурудалматинца.

— Это правда?

— Отчасти. Но самое главное, я хотела написатьтвои глаза.

— Надеюсь, журналисту ты этого не сказала?

— Нет.

Он глянул на нее с быстрой улыбкой.

Она прижалась губами к его уху и прошептала:

— Ты поедешь со мной в Париж?

— Да! И где мы там будем жить?

— Номер 46. L’Hotel, Rue des Beaux Arts. Тебепридется опуститься на колени, чтобы отпереть дверь. Но ты к этому привыкнешь.Там висит старая эротическая картина.

* * *

Телефон зазвонил прежде, чем она успелаоткрыть дверь дома на Инкогнитогата. АГ вернулся из Нью-Йорка и узнал, что онапокинула Берлин. Она поняла, что ему уже известно о том, что она побывала вхранилище и забрала свои картины, но он об этом не упомянул.

— Как прошел вернисаж? — осторожно спросилаона.

— Великолепно. Добрая половина картин былапродана еще до моего отъезда. Дорогая, я приеду в Осло, чтобы присутствовать натвоем вернисаже.

— Не стоит. В этом нет необходимости. — Сердцебешено колотилось.

Наступило молчание.

— Ты меня бросила, или я ошибаюсь? — Голос былудивленный, но спокойный.

— Я просто уехала в Осло. Хочу работать здесь.

— Но почему, любимая?

— Мне хочется быть ближе к Туру.

— Об этом мы не договаривались. — Теперь онговорил свысока, словно объяснял что-то ребенку.

«Наверное, он всегда говорил со мной как сребенком, только я этого не замечала», — подумала она.

— Мне не нравится, что ты за меня принимаешьрешения, от которых зависит моя жизнь, — сказала она.

— Ты не можешь так обойтись со мной. Я люблютебя, Руфь!

— Ты любишь не меня, а картины, которые можешьпродать.