— Да как знаете, — сказала она с дрожью вголосе. — Дело ваше… Отговаривайте… Бог с вами. Кузьма широко раскрылглаза и крикнул:

— Стой, да ты с ума сошла! Разве я тебе зла желаю?Молодая обернулась и остановилась.

— А разве не зла? — горячо и грубо заговорила она,краснея и блестя глазами. — Куда ж, по-вашему, мне деваться? Век чужиепороги обивать? Чужую корку глодать? Бездомной побирушкой шататься? Ай вдовца,старика искать? Мало я слез-то поглотала?

И голос ее сорвался. Она заплакала и вышла. Вечером Кузьмаубедил ее, что он и не думал расстраивать дела, и она наконец поверила, ласковои застенчиво усмехнулась.

— Ну, спасибо вам, — сказала она тем милым тономкаким говорила с Иванушкой.

Но и тут на ресницах ее задрожали слезы — и опять развелруками Кузьма.

— А теперь-то ты о чем? — сказал он.

И Молодая тихо ответила:

— Да авось и Дениска не радость…

Кошель привез с почты газету почти за полтора месяца. Днистояли темные, туманные, и Кузьма с утра до вечера читал, сидя у окна. И,кончив, ошеломив себя числом новых "террористических актов" и казней,оцепенел. Косо неслась белая крупа, падая на черную нищую деревушку, наухабистые, грязные дороги, на конский навоз, лед и воду; сумеречный туманскрывал поля…

— Авдотья! — крикнул Кузьма, поднимаясь сместа. — Скажи Кошелю — лошадь в козырьки запречь!

Тихон Ильич был дома. Он сидел за самоваром, в однойситцевой косоворотке, смуглый, с белой бородой, с насупленными серыми бровями,большой и сильный, и заваривал чай.

— А! братуша! — приветливо воскликнул он, нераздвигая бровей. — Вылез на свет божий? Смотри, не рано ли?

— Уж очень соскучился, брат, — ответил Кузьма,целуясь с ним.

— Ну, а соскучился, давай греться и балакать…

Расспросив друг друга, нет ли новостей, стали молча питьчай, потом закурили.

— Очень ты похудел, братуша! — сказал Тихон Ильич,затягиваясь и исподлобья глядя па Кузьму.

— Похудеешь, — ответил Кузьма тихо. — Ты нечитаешь газет?

Тихон Ильич усмехнулся.

— Брехню-то эту? Нет, бог милует.

— Сколько казней, если бы ты знал!

— Казней? Поделом… Ты не слыхал, что под Ельцом тобыло? На хуторе братьев Быковых?.. Помнишь небось, — картавые-то?.. Сидятэти Быковы, не хуже нас с тобою, этак вечерком, играют в шашки… Вдруг — чтотакое? Топот на крыльце, крик: "Отворяй!" И не успели, братец ты мой,эти самые Быковы глазом моргнуть — вваливается ихний работник, мужачинка наманер Серого, а за ним — два архаровца какие-то, золоторотцы, короче сказать… Ивсе с ломами. Подняли ломы да как заорут: "Руки уверх, мать вашутак!" Быковы, конечно, перепугались не на живот, а на смерть, вскочили,кричат: "Да что такое?" А мужичишка свое: уверх да уверх!

И Тихон Ильич сумрачно улыбнулся и, задумавшись, смолк:

— Да договаривай же, — сказал Кузьма.

— Да и договаривать-то нечего… Подняли, конечно, руки испрашивают: "Да что вам надо-то?" — "Ветчину подавай! Гдеключи у тебя?" — "Да сукин сын! Тебе ли не знать? Да вот они, напритолке на гвоздике висят…"

— Это с поднятыми-то руками? — перебил Кузьма.

— Конечно, с поднятыми… Ну, да и всыпят им теперь заэти руки! Удавят, конечно. Они уж в остроге, голубчики…

— Это за ветчину-то удавят?

— Нет, за транду, прости ты, господи, моесогрешение, — полусердито, полушутливо отозвался Тихон Ильич. — Будеттебе, ей-богу, ерепениться-то, Балашкина из себя корчить! Пора бросать…

Кузьма потеребил свою серенькую бородку. Измученное, худоелицо его, скорбные глаза, косо поднятая левая бровь отражались в зеркале, и,поглядев на себя, он тихо согласился:

— Ерепениться-то? Верно, что пора… давно пора…

И Тихон Ильич перевел разговор на дела. Видимо, он изадумался-то давеча, среди рассказа, только потому, что вспомнил что-то гораздоболее важное, чем казни, — какое-то дело.

— Вот я уж сказал Дениске, чтобы он как ни можно скореекончал эту музыку, — твердо, четко и строго заговорил он, из горстиподсыпая в чайник чаю. — И прошу тебя, братуша, — прими ты участие вней, в музыке-то этой. Мне, понимаешь, неловко. А после того перебирайся сюда.Гарао, братуша, будет! Раз мы уж порешили раскассировать все вдребезги, сидетьтебе там без толку нечего, только расходы двойные. И, переехавши, запрягайся сомной рядом. Свалим с плеч обузу, доберемся, бог даст, до города, — зассыпку примемся. Тут, в этой яруге, не развернешься. Отрясем от ног прахее, — и хоть в тартарары провались она. Не погибать же в ней! У меня, имейв вида — сказал он, сдвигая брови, протягивая руки и стискивал кулаки, — уменя еще не вывернешься, мне еще рано, на печи-то лежать! Черту рога сломлю!

Кузьма слушал, почти со страхом глядя в его остановившиеся,сумасшедшие глаза, в его косивший рот, хищно чеканивший слова, — слушал имолчал. Потом спросил:

— Брат, скажи ты мне за ради Христа, какая у тебякорысть в этой свадьбе? Не пойму, бог свидетель, не пойму. Дениску твоего япрямо видеть не Могу. Этот новенький типик, новая Русь, почище всех старыхбудет. Ты не смотри, что он стыдлив, сентиментален и дурачкомприкидывается, — это такое циничное животное! Рассказывает про меня, что яс Молодой живу…

— Ну, уж ты ни в чем меры не знаешь, —нахмуриваясь, перебил Тихон Ильич. — Сам же долбишь: несчастный народ,несчастный народ! А теперь — животное!

— Да, долблю и буду долбить! — горячо подхватилКузьма. — Но у меня ум за разум зашел! Ничего теперь не понимаю: не тонесчастный, не то… Да ты послушай: ведь ты же сам его, Дениску-то, ненавидишь!Вы оба ненавидите друг друга! Он про тебя иначе и не говорит, как"живорез, в холку народу въелся", а ты _его_ живорезом ругаешь! Оннагло хвастается на деревне, что теперь он — кум королю…

— Да знаю я! — опять перебил Тихон Ильич.

— А про Молодую он, знаешь, что говорит? —продолжал Кузьма, не слушая. — У нее, понимаешь, такой нежный, белый цветлица, а он, животное, знаешь, что говорит? "Чисто кафельная,сволочь!" Да наконец пойми ты одно: ведь он не будет жить в деревне, его,бродягу, теперь арканом в деревне не удержишь. Какой он хозяин, какой семьянин?Вчера, слышу, идет по деревне и поет блядским голоском: "Прикрасна, какандел небесный, как деман коварна и зла…"

— Знаю! — крикнул Тихон Ильич. — Не будетжить в деревне, ни за что не будет! Ну, и черт с ним! А что он не хозяин, так имы с тобой хоррши хозяева! Я, помню, об деле тебе говорю, — в трактире-то,помнишь? — а ты перепела слушаешь… Да дальше-то, дальше-то что?