Молочная сестра нашего отца, выросшая с ним в одном доме,целых восемь лет прожила она у нас в Луневе, прожила как родная, а не какбывшая раба, простая дворовая. И целых восемь лет отдыхала, по ее жесобственным словам, от Суходола, от того, что заставил он ее выстрадать. Нонедаром говорится, что, как волка ни корми, он все в лес смотрит: выходив,вырастив нас, снова воротилась она в Суходол.

Помню отрывки наших детских разговоров с нею:

— Ты ведь сирота, Наталья?

— Сирота-с. Вся в господ своих. Бабушка-то ваша АннаГригорьевна куда как рано ручки белые сложила! Не хуже моего батюшки сматушкой.

— А они отчего рано померли?

— Смерть пришла, вот и померли-с.

— Нет, отчего рано?

— Так бог дал. Батюшку господа в солдаты отдали запровинности, матушка веку не дожила из-за индюшат господских. Я-то, конечно, непомню-с, где мне, а на дворне сказывали: была она птишницей, индюшат под ееначальством было несть числа, захватил их град на выгоне и запорол всех доединого… Кинулась бечь она, добежала, глянула — да и дух вон от ужасти!

— А отчего ты замуж не пошла?

— Да жених не вырос еще.

— Нет, без шуток?

— Да говорят, будто госпожа, ваша тетенька, заказывала.За то-то и меня, грешную, барышней ославили.

— Ну-у, какая же ты барышня!

— В аккурат-с барышня! — отвечала Наталья с тонкойусмешечкой, морщившей ее губы, и обтирала их темной старушечьей рукой. — Яведь молочная Аркадь Петровичу, тетенька вторая ваша…

Подрастая, все внимательнее прислушивались мы к тому, чтоговорилось в нашем доме о Суходоле: все понятнее становилось непонятное прежде,все резче выступали странные особенности суходольской жизни. Мы ли нечувствовали, что Наталья, полвека своего прожившая с нашим отцом почтиодинаковой жизнью, — истинно родная нам, столбовым господам Хрущевым! Ивот оказывается, что господа эти загнали отца ее в солдаты, а мать в такойтрепет, что у нее сердце разорвалось при виде погибших индюшат!

— Да и правда, — говорила Наталья, — когдабыло не пасть замертво от такой оказии? Господа за Можай ее загнали бы!

А потом узнали мы о Суходоле нечто еще более странное:узнали, что проще, добрей суходольских господ "во всей вселенной небыло", но узнали и то, что не было и «горячее» их; узнали, что темен исумрачен был старый суходольский дом, что сумасшедший дед наш Петр Кириллыч былубит в этом доме незаконным сыном своим, Герваськой, другом отца нашего идвоюродным братом Натальи; узнали, что давно сошла с ума — от несчастной любви— и тетя Тоня, жившая в одной из старых дворовых изб возле оскудевшейсуходольской усадьбы и восторженно игравшая на гудящем и звенящем от старостифортепиано экосезы; узнали, что сходила с ума и Наталья, что еще девчонкой навсю жизнь полюбила она покойного дядю Петра Петровича, а он сослал ее в ссылку,на хутор Сошки… Наши страстные мечты о Суходоле были понятны. Для нас Суходолбыл только поэтическим памятником былого. А для Натальи? Ведь это она, как быотвечая на какую-то свою думу, с великой горечью сказала однажды:

— Что ж! В Суходоле с татарками за стол садились!Вспомнить даже страшно.

— То есть с арапниками? — спросили мы.

— Да это все едино-с, — сказала она.

— А зачем?

— А на случай ссоры-с.

— В Суходоле все ссорились?

— Борони бог! Дня не проходило без войны! Горячие всебыли — чистый порох.

Мы-то млели при ее словах и восторженно переглядывались:долго представлялся нам потом огромный сад, огромная усадьба, дом с дубовымибревенчатыми стенами под тяжелой и черной от времени соломенной крышей — и обедв зале этого дома: все сидят за столом, все едят, бросая кости на пол,охотничьим собакам, косятся друг на друга — и у каждого арапник на коленях: мымечтали о том золотом времени, когда мы вырастем и тоже будем обедать сарапниками на коленях. Но ведь хорошо понимали мы, что не Наталье доставлялирадость эти арапники. И все же ушла она из Лунева в Суходол, ^источнику своихтемных воспоминаний. Ни своего угла, ни близких родных не было у ней там; ислужила она теперь в Суходоле уже не прежней госпоже своей, не тете Тоне, авдове покойного Петра Петровича, Клавдии Марковне. Да вот без усадьбы-то этой ине могла жить Наталья.

— Что делать-с: привычка, — скромно говорилаона. — Уж куда иголка, туда, видно, и нитка. Где родился, там годился…

И не одна она страдала привязанностью к Суходолу. Боже,какими страстными любителями воспоминаний, какими горячими приверженцамиСуходола были и все прочие суходольцы!

В нищете, в избе обитала тетя Тоня. И счастья, и разума, иоблика человеческого лишил ее Суходол. Но она даже мысли не допускала никогда,несмотря на все уговоры нашего отца, покинуть родное гнездо, поселиться вЛуневе:

— Да лучше камень в горе бить!

Отец был беззаботный человек; для него, казалось, несуществовало никаких привязанностей. Но глубокая грусть слышалась в егорассказах о Суходоле. Уже давным-давно выселился он из Суходола в Лунево,полевое поместье бабки нашей Ольги Кирилловны. Но жаловался чуть не до самойкончины своей:

— Один, один Хрущев остался теперь в свете. Да и тот нев Суходоле!

Правда, нередко случалось и то, что, вслед за такимисловами, задумывался он, глядя в окна, в поле, и вдруг насмешливо улыбался,снимая со стены гитару.

— А и Суходол хорош, пропади он пропадом! —прибавлял он с тою же искренностью, с какой говорил и за минуту перед тем.

Но душа-то и в нем была суходольская, — душа, надкоторой так безмерно велика власть воспоминаний, власть степи, косного ее быта,той древней семейственности, что воедино сливала и деревню, и дворню, и дом в Суходоле.Правда, столбовые мы, Хрущевы, в шестую книгу вписанные, и много было срединаших легендарных предков знатных людей вековой литовской крови да татарскихкнязьков. Но ведь кровь Хрущевых мешалась с кровью дворни и деревни споконвеку. Кто дал жизнь Петру Кириллычу? Разно говорят о том предания. Кто былродителем Герваськи, убийцы его? С ранних лет мы слышали, что Петр Кириллыч.Откуда истекало столь резкое несходство в характерах отца и дяди? Об этом тожеразно говорят. Молочной же сестрой отца была Наталья, с Герваськой он крестамименялся… Давно, давно пора Хрущевым посчитаться родней с своей дворней идеревней!

В тяготенье к Суходолу, в обольщении его стариною долго жилии мы с сестрой. Дворня, деревня и дом в Суходоле составляли одну семью. Правилиэтой семьей еще наши пращуры. А ведь и в потомстве это долго чувствуется. Жизньсемьи, рода, клана глубока, узловата, таинственна, зачастую страшна. Но темнойглубиной своей да вот еще преданиями, прошлым и сильна-то она. Письменными ипрочими памятниками Суходол не богаче любого улуса в башкирской степи. Их наРуси заменяет предание. А предание да песня — отрава для славянской души!Бывшие наши дворовые, страстные лентяи, мечтатели, — где они могли отвестидушу, как не в нашем доме? Единственным представителем суходольских господоставался наш отец. И первый язык, на котором мы заговорили, был суходольский.Первые повествования, первые песни, тронувшие нас, — тоже суходольские,Натальины, отцовы. Да и мог ли кто-нибудь петь так, как отец, ученик