Растопися, банюшка,

Ты ударь, звонкий колокол!

И у Кузьмы задрожали крепко сжатые челюсти, пошел мороз поголове и по голеням, сладостно заломило скулы, и глаза налились, помутилисьслезами. Невеста завернулась в шаль и вдруг вся затряслась от рыданий,

— Будя, девки! — крикнул кто-то.

Но девки не слушали:

Ты ударь, звонкий колокол,

Разбуди мово батюшку…

И невеста со стоном стала падать лицом на свои колени, наруки, захлебываясь от слез… Дрожащую, шатающуюся, ее увели, наконец, в холоднуюполовину избы — наряжать.

А потом Кузьма благословил ее. Жених пришел с Васькой, сыномЯкова. Жених надел его сапоги; волосы жениха были подстрижены, шея, окаймленнаяворотом голубой рубахи с кружевом, докрасна выбрита. Он умылся с мылом и оченьпомолодел, был даже недурен и, зная это, степенно и скромно опускал темныересницы. Васька, дружно, в красной рубахе, в романовском полушубке нараспашку,войдя, строго покосился на игриц.

— Будя драть-то! — грубо сказал он и прибавил то,что полагалось по обряду: — Вылязайте, вылязайте.

Игрицы хором ответили:

— Без троицы дом не строится, без четырех углов — избане кроется, Положь по рублю на кажном углу, пятый — посередке да бутылку водки.

Васька вытащил из кармана полштоф и поставил его на стол.Девки взяли — и поднялись. Стало еще теснее. Опять распахнулась дверь, опятьпонесло паром и холодом — вошла, расталкивая народ, Однодворка с фольговойиконкой, а за ней невеста, в голубом платье с баской, и все ахнули: так былаона бледна, спокойна и красива. Васька наотмашь дал затрещину в лобширокоплечему, головастому мальчишке на кривых, как у такса, ногах — и кинул насолому посреди избы чей-то старый полушубок. На него стали жених и невеста.Кузьма, не поднимая головы, взял икону из рук Однодворки — и стало так тихо,что слышно было свистящее дыхание любопытного головастого мальчишки. Жених иневеста разом упали на колени и поклонилась в ноги Кузьме. Поднялись и опятьупали. Кузьма взглянул на невесту, и в глазах их, встретившихся на мгновение,мелькнул ужас. Кузьма побледнел и с ужасом подумал! "Сейчас брошу образ напол…" Но руки его невольно сделали иконой крест в воздухе — и Молодая,чуть приложившись к ней, поймала губами его руку. Он сунул икону кому-то всторону, схватил голову Молодой с отцовской болью и нежностью и, целуя новыйпахучий платок, горько заплакал. Потом, ничего не видя от слез, повернулся и,расталкивая народ, шагнул в сени. Снежный ветер ударил ему в лицо. Занесенныйпорог белел в темноте, крыша гудела. А за порогом несла непроглядная вьюга, исвет, падавший из окошечек, из толщи снежной завалинки, стоял дымными столбами…

Вьюга не стихла и утром. В серой несущейся мути не быловидно ни Дурновки, ни мельницы на Мысу. Порой светлело, порой становилосьпохоже на сумерки. Сад побелел, гул его сливался с гулом ветра, в котором всечудился дальний колокольный звон. Острые хребты сугробов дымились. С крыльца,на котором, жмурясь, обоняя сквозь свежесть вьюги теплый вкусный запах из трубылюдской, сидели облепленные снегом овчарки, с трудом различал Кузьма темные,туманные фигуры мужиков, лошадей, сани, позвякиванье колокольцев. Под женихазапрягли пару, под невесту одиночку. Сани покрыли казанскими войлоками счерными разводами на концах. Поезжане подпоясались разноцветными подпоясками.Бабы надели ватные шубки, накрылись шалями, шли к саням Опасливо, мелкимишажками, церемонно приговаривая: "Батюшки, свету божьего не видно!.."На невесте и шубку и голубое платье завернули на голову — она села в сани набелую юбку, чтобы платье не измять. Голова ее, убранная венком бумажных цветов,была закутана шалями, подшальниками. Она так Ослабела от слез, что как во сневидела темные фигуры среди вьюги, слышала шум ее, говор, праздничный звонколокольцев. Лошади прижимали уши, воротили морды от снежного ветра, ветерразносил говор, крик, слепил глаза, белил усы, бороды, шапки, и поезжане струдом узнавали друг друга в тумане и сумраке.

— Ух, мать твою не замать! — бормотал Васька,нагибая голову, беря вожжи и садясь рядом с женихом. И грубо, равнодушнокрикнул на ветер:

— Господи бояре, бословите жениха по невесту ехать!

Кто-то отозвался:

— Бог бословит…

И бубенцы заныли, полозья заскрипели, сугробы, разрываемыеими, задымились, завихрились, вихри, гривы и хвосты понесло в сторону…

А на селе, в церковной сторожке, где отогревались вожиданиии священника, все угорели. Угарно было и в церкви, угарно, холодно исумрачно — от вьюги, низких сводов и решеток в окошечках. Свечи горели только вруках жениха и невесты да в руке черного, с большими лопатками священника,наклонившегося к книге, закапанной воском, и быстро читавшего сквозь очки. Пополу стояли лужи — на сапогах и лаптях натаскали много снегу, — в Спиныдул ветер из отворяемых дверей. Священник строго поглядывал то на двери, то нажениха с невестой, на их напряженные, ко всему готовые фигуры, на лица,застывшие в покорности и смирении, золотисто освещенные снизу свечами. Попривычке, он произносил некоторые слова как бы с чувством, выделяя их строгательной мольбой, но совершенно не думая ни о словах, ни о тех, к кому ониотносились.

"Боже пречистый и всея твари содетелю… — говорилон торопливо, то понижая, то повышая голос, — Иже раба твоего Авраамаблагословивши и разверзши ложесна Саррина… иже Исаака Ревекце даровавши… ИаковаРахили сочетавши… подаждь рабом твоим сим…"

— Имя? — строгим шепотом, не меняя выражения лица,перебивал он самого себя, обращаясь к псаломщику. И, поймав ответ; "Денис,Авдотья…" — продолжал с чувством:

"Подаждь рабом твоим сим Денису и Евдокии живот мирен,долгоденствие, целомудрие… снодоби я видеть чада чадов… и даждь има от росынебесныя свыше… исполни домы их пшеницы, вина и елея… возвыси я яко кедрыливанские…"

Но окружающие, если бы даже слушали и понимали его, все жепомнили бы о доме Серого, а не Авраама и Исаака, о Дениске, а не о кедреливанском. Ему же самому, коротконогому, в чужих сапогах, в чужой поддевке,было неловко и страшно держать на неподвижной голове царский венец — медныйогромный венец с крестом наверху, надетый глубоко, на уши. И рука Молодой,казавшейся в венце еще красивей и мертвее, дрожала, и воск тающей свечи капална оборки ее голубого платья…

Вьюга, в, сумерках была еще страшнее. И домой гнали лошадейособенно шибко, и горластая жена Ваньки Красного стояла в передних санях,плясала, как шаман, махала платочком и орала на ветер, в буйную темную муть, вснег, летевший ей в губы и заглушавший ее волчий голос:

У голубя, у сизого

Золотая голова!

Москва. 1909–1910

I

В Наталье всегда поражала нас ее привязанность к Суходолу.