Молодая подумала.

— Дело твое…

Дениска поставил полусапожки на подоконник и, не напоминаябольше о деньгах, ушел. А через полчаса на крыльце послышался стук обиваемых отснега лаптей: Дениска вернулся с Серым — и Серый был зачем-то подпоясан почекменю, по кострецам красной подпояской. Кузьма вышел к ним, Дениска и Серыйдолго крестились в темный угол, потом тряхнули волосами и подняли лица.

— Сват, не сват, а добрый человек! — не спешаначал Серый необычно-развязным и ладным тоном. — Тебе нареченную дочьотдавать, мне сына женить. По доброму согласию, на ихнее счастье давай речьпромеж себя держать.

И степенно, низко поклонился.

Сдерживая болезненную улыбку, Кузьма велел кликнуть Молодую.

— Беги, ищи, — шепотом, как в церкви, приказалСерый Дениске.

— Да я тут, — сказала Молодая, выходя из-за двери,от печки, и поклонилась Серому.

Наступило молчание. Самовар, стоявший на полу и красневший втемноте решеткой, кипел и клокотал. Лиц не было видно.

— Ну, как же, дочка, решай, — усмехаясь, сказалКузьма.

Молодая подумала.

— Я малого не корю…

— А ты, Денис?

Дениска тоже помолчал.

— Что ж, жениться все равно когда-нибудь надо… Может,бог даст, ничего.

И сваты поздравили друг друга с начатием дела. Самоварунесли в людскую. Однодворка, раньше всех узнавшая новость и прибежавшая сМыса, зажгла в людской лампочку, послала Кошеля за водкой и подсолнухами,посадила невесту с женихом под икону, налила им чаю, сама села рядом с Серым и,чтобы нарушить неловкость, высока и резко запела, поглядывая на Дениску, на егоземлистое лицо и большие ресницы:

Как у нас да по садику,

Зеленом виноградину,

Ходил, гулял молодец,

Пригож, бел-белешенен…

На другой день всякий, кто слышал от Серого об этом пире,ухмылялся и советовал: "Ты бы хоть немножко-то помог молодым!" То жесказал Кошель: "Дело их молодое, молодым помогать надо". Серый молчаушел домой и принес Молодой, которая гладила в прихожей, два чугунчнка и мотокчерных ниток.

— Вот, невестушка, — сказал он смущенно, —на, свекровь прислала. Может, на что годится… Нету ведь ничего, — кабыбыло что, из рубахи выскочил бы…

Молодая поклонилась и поблагодарила. Она гладила гардину,присланную Тихоном Ильичом "заместо фаты", и глаза ее были влажны икрасны. Серый хотел утешить, сказать, что и ему "не мед", но помялся,вздохнул и, поставив чугунки на подоконник, вышел.

— Нитки-то я в чугунчик положил, — пробормотал он.

— Спасибо, батюшка, — еще раз поблагодарилаМолодая тем ласковым и особенным тоном, каким говорила только с Иванушкой, икак только вышел Серый, неожиданно улыбнулась слабой насмешливой улыбкой изапела: "Как у нас да по садику…"

Кузьма высунулся из зала и строго посмотрел на нее поверхпенсне. Она смолкла.

— Слушай, — сказал Кузьма. — Может, кинутьвсю эту историю?

— Теперь поздно, — негромко ответилаМолодая. — Уж и так сраму не оберешься… Ай не знают все, на чьи деньгипировать-то будем? Да и расход уж начали…

Кузьма пожал плечами. Правда, вместе с гардиной Тихон Ильичприслал двадцать пять рублей, мешок крупичатой муки, пшена и худую свинью… Ноне пропадать же из-за того, что свинью эту зарезали!

— Ох, — сказал Кузьма, — измучили вы меня!"Срам, расход"… Да ай ты дешевле свиньи?

— Дешевле не дешевле, — мертвых с погоста неносят, — просто и твердо ответила Молодая и, вздохнув, аккуратно сложилавыглаженную, теплую гардину. — Обедать-то сейчас будете?

Лицо ее стало спокойно. "Ну, шабаш, — тут пива несваришь!" — подумал Кузьма и сказал:

— Ну, как знаешь, как знаешь…

Пообедав, он курил и смотрел в окно. Темнело. В людской, онзнал, уже спекли ржаную витушку — "ряженый пирог". Готовились варитьдва чугуна студня, чугун лапши, чугун щей, чугун каши — все с убоиной. И Серыйхлопотал на снежном бугре между амбарами и сараем. На бугре, в синеватых сумерках,оранжевым пламенем пылала солома, которой завалили убитую свинью. Вокругпламени, поджидая добычи, сидели овчарки, и белые морды их, груди былишелковисто-розовы. Серый, утопая в снегу, бегал, поправлял костер, замахивалсяна овчарок. Полы зипуна он развернул и поднял, заткнул за пояс, шапку всесдвигал на затылок кистью правой руки, в которой блестел нож. Бегло и яркоозаряемый то с той, то с другой стороны, Серый кидал на снег большую пляшущуютень, — тень язычника. Потом мимо амбара, по тропинке, на деревню, пробежалаи скрылась под снежным бугром Однодворка — созывать игриц и просить у Домашкиелку, сберегаемую в погребе, переходившую с девишника на девишник. А когдаКузьма, причесавшись и переменив пиджак с продранными локтями на заветныйдлиннополый сюртук, оделся и вышел на побелевшее от падающего снега крыльцо, вмягкой серой темноте, у освещенных окон людской уже чернела большая толпадевок, ребят, мальчишек, стоял гам, говор, играли сразу на трех гармоньях и всеразное. Кузьма, горбясь, перебирая пальцы и хрустя ими, дошел до толпы,протолкался и, нагнувшись, вошел в темь, в сени. Было людно, тесно и в сенях.Мальчишки шныряли между ног, их хватали за шеи и выталкивали вон, — ониснова лезли…

— Да пустите, ради бога! — сказал Кузьма,сдавленный у дверей.

Его сдавили еще больше — и кто-то рванул дверь. В клубахпара он перешагнул порог и остановился у притолки. Тут теснился народ почище —девки в цветных шалях, ребята во всем новом. Пахло красным товаром,полушубками, керосином, махоркой, хвоей. Маленькое зеленое деревцо, убранноекумачными лоскутами, стояло на столе, простирая ветки над тусклой жестянойлампочкой. Вокруг стола, под мокрыми, оттаявшими окошечками, у черных сырыхстен, сидели наряженные игрицы, грубо нарумяненные и набеленные, с блестящимиглазами, все в шелковых и шерстяных платочках, с радужными вьющимися перьями изхвоста селезня, заткнутыми на висках в волосы. Как раз когда Кузьма вошел,Домашка, хромая девка с темным, злым и умным лицом, с черными острыми глазами ичерными сросшимися бровями, затянула грубым и сильным голосом стариннуювеличальную песню:

Как у нас при вечеру-вечеру,

При последнем концу вечера,

При Авдотьином девишнику…

Девки дружным и нестройным хором подхватили ее последниеслова — и все обернулись к невесте: она сидела, по обычаю, возле печки,неубранная, с головой накрытая темной шалью, и должна была ответить песнегромким плачем и причитаниями: "Годный мой батюшка, родимая матушка, какмне век вековать, замужем горе горевать?" Но невеста молчала. И девки,кончив песню, недовольно покосились на нее. Потом пошептались и, нахмурившись,медленно и протяжно запели «сиротскую»: