одна в 98 человек, привезенных из Спасского монастыря в Ярославле, другая в 79 человек, привезенных из Кашина и из Калязина монастыря. Показания этих групп начались так же, как и в предыдущий день. Давались в том же роде объяснения факту движения к Москве. Некоторые везли больных. Здоровые шли для свидания с семействами, «желали побывать в доме своем и, побыв дома, итти по-прежнему на службу», или от скудости и голода, «от бедности с голоду, безо всякого умышления, видеться с женами», как показали один за другим все 18 человек, допрошенные в застенке князя Б. А. Голицына. Стрелец Пронька Данилов в розыске у князя В. Д. Долгорукого показывал, что шел к Москве «для того, что платьем ободрался и нужно (т. е. тягостно) им было на службе быть и голодно, а совету и умышления ни с кем, будучи на Москве что чинить, не было», а стрелец Сенька Кондратьев в том же застенке говорил: «к Москве шли все четыре полка и советовали о том все, а на совете положено у них было то, что итти им к Москве от нужды и от бедности для того, что были босы и наги, а с Москвы куды им государь указал итти, туды б они и пошли». Указывалось, как и накануне, на принуждение от старших, на угрозы со стороны Чубарова полка, на страх перед своими же однополчанами, грозившими расправиться с теми, кто не хотел идти. «К Москве шел от скудости, — говорил на розыске у князя Ромодановского стрелец Терешка Кубанов, — а вели-де их к Москве пятидесятники и десятники, а для чего, того не ведает, а ведают про то они, пятидесятники. А им-де было их, пятидесятников и десятников, как не слушать для того, что они у них бoльшие?» Чубарова полка стрельцы, наиболее возбужденные и упорные, запугивали остальные полки, «не велели» стрельцам слушаться своих полковников и вели их к Москве, по выражению одного стрельца, «за караулом». Некоторые делали попытки бежать с дороги, но бывали изловлены однополчанами и возвращаемы опять в полк и шли «убоясь стрельцов» или «боясь своей братьи, чтоб не убили». Были такие, которые ссылались на свою «простоту», отрицая в походе на Москву какое-либо «умышление и совет», т. е. какой-либо злой умысел. Многие показывали, что увлечены были невольно примером других стрельцов, которому слепо следовали, ни о чем не рассуждая, шли «смотря на свою братью стрельцов, а для чего не ведают»; один отозвался, что шли к Москве «самодуром», а в мрачных словах другого стрельца, Сеньки Волынки, на розыске у князя Ю. Ф. Щербатого прозвучала нота безысходного отчаяния: все равно, идти ли, оставаться ли, был один конец — смерть. «Мы-де всеми полками пошли на смерть, что-де нам на службе умереть и на Москве умереть же».

Но на вопросы статей о намерении избрать царевну Софью, избить иноземцев и бояр и т. д. группа стрельцов 20 сентября в громадном большинстве случаев давала по первому допросу, кажется, еще более категорически отрицательные ответы, чем группа их предшественников накануне. Такое, по крайней мере, впечатление производят записи показаний этого дня сравнительно с записями предыдущего, формулированные в выражениях: «А против статей сказал, что ни про что не ведает» или еще решительнее: «Против статей во всем запирался». Только стрелецкая молодежь была менее упорна и давала с первого же допроса более откровенные показания. Таких молодых стрельцов было несколько человек в розыске у думного дьяка H. M. Зотова: из 18 стрельцов, допрошенных 20 сентября в его застенке, десятеро, следовательно более половины, были моложе 20 лет, и из них двое стрельцов были совсем еще ребята, имели всего по пятнадцатому году. Стрелец Стенька Михайлов 20 лет говорил: «Как их полку стрельцы самовольством пошли к Москве, и он-де с ними шел же от голоду и по миру кормиться не пускали и за то били батогами. А отца, и матери, и жены, и детей и дому у него нет, жил у тетки. А усоветованоде у всех четырех полков, пришед к Москве, рубить бояр за то, что с голоду морят, а кого бояр и кто имяны говорили, того не упомнит, только-де то говорили в большом кругу, как все полки обще советовали у Двины реки. И он-де, Стенка, в том кругу был же. А приговорщики-де в том были пущие беглецы, которые бегали к Москве. И он-де, Стенка, побивать и рубить бояр хотел же. А про великого государя у них в полках обносились: уже-де он ухожен и бояться нечего, для того-де и пошли. А будет-де на них с Москвы навстречу выйдут войска, и у них-де положено с ними биться. А как-де им без великого государя управляться и кому быть начальнику, того-де не говорено и иного ничего не ведает и не слыхал»[705]. Еще откровеннее был стрелец того же, Черного, полка Куземка Григорьев: шел к Москве для свидания с матерью своею — желание вполне естественное и понятное у мальчика по пятнадцатому году. «А в большом кругу он и в совете не бывал и за малолетством его не призывали и был у них в невольном послушании и говорить против них не смел. А слышал-де он в своем полку от многих людей, а имяны не упомнит, что они, стрельцы, хотели побить бояр Тихона Никитича Стрешнева, князя Ивана Борисовича Троекурова, а за что, того он не ведает. А под Воскресенским-де в обозе они, Черного полку, никто не стреляли. Да им же де в полку ведомость была, а от кого не ведает, будто великого государя в животе не стало, и им-де, пришед к Москве, посадить было на царство царевича Алексея Петровича, да и царевну-де из Девичья монастыря хотели взять на царство ж для того, что-де она об нас жалеет. А письма-де и пересылки от нее, царевны, и ни от кого он не слыхал. Да они ж де, стрельцы, хотели ссылаться в Азов и в Киев, чтоб случиться к Москве вместе и посадить на царство царевича и царевну, да и Немецкую-де слободу разорять и немец рубить хотели для того, что-де их вошло в царство много и чтоб царством не завладели»[706].

Однако дело розыска за 20 сентября значительно подвинулось вперед. В застенке князя И. Б. Троекурова появился стрелец Черного полка Сенька Климов. Всего с трех ударов на пытке он сказал, что им, стрельцам, было объявлено о цели движения их пятидесятником. Придя в Москву, они имели в виду стать под Новодевичьим монастырем, просить царевну Софью Алексеевну принять правление: если