оценивается в 150 000 человек, с восторгом бросилась на поле. Когда Линдберг проводил Морроу и Каллеса до машины, их обступили кричащие, восторженные зрители. Как вспоминала Бетти Морроу, они с триумфом скакали к посольству: гудки ревели, лошади ржали, а толпа разместилась "на деревьях, на телеграфных столбах, на крышах машин, на крышах домов, даже на башнях собора". "Цветы и конфетти бросали каждый миг".

Линдберг провел Рождество в посольстве вместе с Морроузами и взял Каллеса в свой первый полет на самолете. Он также обратил внимание на дочь Дуайта, Энн, приехавшую на каникулы с выпускного курса в колледже Смита. Она была застенчивой, симпатичной поэтессой, такого же небольшого роста, как и Чарльз, и с тяжелыми бровями Бетти. Линдбергу понравилось, что, когда он впервые сел рядом с ней, она не задала ни одного вопроса. Это была крепкая связь двух застенчивых людей, которые нашли друг друга.

Морроу не особенно нравились молодые люди, с которыми встречались его дочери - Энн и Элизабет, в частности, встречались с Корлиссом Ламонтом. Чарльза Линдберга он одобрял как "хорошего чистого мальчика", который не пьет, не курит и не встречается с девушками. Но когда Энн объявила, что они с Чарльзом хотят пожениться, Морроу, казалось, был потрясен. "Он собирается жениться на Анне? Что мы знаем об этом молодом человеке?" - спросил он. Он настоял на том, чтобы они сначала обручились и лучше узнали друг друга. Несмотря на свою взволнованную реакцию, Морроу очень любил Чарльза и с восторгом рассказывал о его авиационных приключениях.

27 мая 1929 года в новом георгианском особняке Морроузов в Энглвуде под названием Next Day Hill состоялась свадьба Анны и Чарльза. Это событие вызвало такой интерес во всем мире, что Морроузам пришлось обмануть прессу и объявить его предсвадебной вечеринкой. Даже гостям было сказано, что они заглянут только на обед и игру в бридж. Затем Анна неожиданно появилась в белом шифоновом свадебном платье, и началась оживленная церемония. Только после того как Анна и Чарльз переоделись и скрылись через черный ход, Дуайт и Бетти сообщили новость репортерам. Во время тайного медового месяца молодая пара ненадолго остановилась в доме Леффингвелов в Ойстер-Бей, а слугам пригрозили увольнением, если они упомянут о присутствии супругов в городе среди торговцев.

Это был сильный, напряженный матч, но в нем было много противоречий. Энн была дочерью бывшего партнера Моргана и впитала идеализм и интернационализм своего отца. Отец Чарльза, умершего в 1924 году на сайте , был конгрессменом-популистом из Миннесоты, который инициировал слушания по делу Пуджо, выступал против Money Trust и кабалы Морганов в Федеральном резервном банке, а также осуждал банкиров, втянувших Америку в войну. Сын конгрессмена унаследовал подозрительность отца к восточным банкирам и никогда не избавился от нее полностью. В конце 1930-х гг. его изоляционизм поставит его в противоречие с Домом Морганов и создаст болезненную дилемму для Анны. Но в конце 1920-х годов он общался с Морроу и Гуггенхаймами и радовал Дэвисонов тем, что возил их гостей на пляжные вечеринки в Пикок-Пойнт на гидросамолете.

Тех, кто рассматривал посла Морроу как доверенное лицо дома Морганов в Мексике, ждал грубый шок. У посла уже была своя политическая программа: Морроу признался Уолтеру Липпманну, что мечтает о месте в Сенате США. Следовательно, ему необходимо было дистанцироваться от банка. Во время президентской кампании 1928 г. на обедах республиканцев за него уже поднимали тосты как за потенциального кандидата в сенаторы. Теперь в политических интересах Морроу было выступать в роли чуткого и справедливого арбитра при разрешении мексиканских споров.

Морроу быстро добился успеха в затянувшемся нефтяном споре. Он разработал гениальную схему "вечных концессий" для американских нефтяных компаний. Она давала им новые концессии на скважины, построенные до 1917 г., а Мексика сохраняла лицо и теоретически сохраняла право собственности. Эта рациональная государственная мудрость восхитила Уолтера Липпманна, который впоследствии сказал Морроу: "В некоторых кругах есть склонность приписывать это некой частной магии, которая находится в вашем распоряжении". По мнению Липпманна, Морроу был самым талантливым государственным деятелем своего поколения, далеко выходящим за рамки обычных политиков.

Еще один серьезный спор касался католической церкви. Каллес попытался национализировать церковные земли, и в знак протеста возникло жестокое движение "кристерос". В некоторых районах Мексики существовало военное положение, и тысячи людей маршировали под знаменем церкви. Морроу тайно переправил в страну Уолтера Липпманна с секретной дипломатической миссией. Они договорились о компромиссе, в соответствии с которым Каллес согласился не вмешиваться в дела церкви, а мексиканские священники - прекратить забастовку протеста. Морроу и Липпманн продали эту сделку Ватикану, и в результате урегулирования вновь были открыты церкви. Однажды утром в Куэрнаваке Бетти и Дуайт были разбужены звоном церковных колоколов. "Бетти, я открыл церкви", - сказал Дуайт, смеясь. "Теперь, возможно, ты захочешь, чтобы я снова их закрыл".

Самым неприятным для Морроу, как ни странно, оказался внешний долг. К 1928 г. Мексика уже четырнадцать лет не выплачивала долги, и ее бюджетная ситуация ухудшалась по мере снижения доходов от продажи нефти. Отчаянно настроенные банкиры не понимали, как Мексика сможет удовлетворить всех своих кредиторов. Страна была должна иностранным держателям облигаций, которых представлял Ламонт, а также западным железным дорогам США и внутренним кредиторам. Ламонт считал, что двести тысяч держателей облигаций, интересы которых он представлял, должны иметь право первого требования. Он утверждал, что они терпеливо ждали выплат в течение многих лет. Морроу, напротив, выступал за всеобъемлющее урегулирование для всех кредиторов по образцу банкротства. Он опасался, что если Мексика заключит ряд отдельных сделок, то она пообещает больше денег, чем сможет выполнить. Для Ламонта идея одного большого соглашения была неосуществимой мечтой, которая привела бы только к наказанию держателей его облигаций. И это было бы настолько громоздко, что никто никогда не получил бы денег.

Между Морроу и Ламонтом возникла острая вражда. Хотя Ламонт никогда не признавался в этом, у него были тайные сомнения в отношении Морроу. Позднее он восхвалял его как "искрометного, блестящего, причудливого, любвеобильного", но при этом считал, что Морроу имеет незаслуженную репутацию святого. Возможно, здесь присутствовала зависть, ощущение, что Морроу угрожает его собственному имиджу ведущего либерального банкира. Выдавая себя за друга Морроу, Ламонт передал Гарольду Николсону 125-страничную критику чернового варианта биографии Морроу, в которой Николсон упрекал его в идеализации своего объекта. Морроу и Ламонт были, пожалуй, слишком похожи, чтобы полностью обмануться друг в друге. Каждый из них был более мирским и амбициозным, чем хотел бы признать.

Трудно сказать, считал ли Ламонт позицию