бункерах, трейлерах и подвалах, а еще 762 000 – в лагерях и общежитиях. Теперь беженцы с востока страны с лихвой испытали на себе все унижения, в военное время выпавшие на долю западных эвакуированных, которым домовладельцы в Восточной Германии не позволяли готовить на своих кухнях и не давали уголь для обогрева комнат. Несмотря на то что западные немцы в целом сочувствовали их бедственному положению, по данным американских социологов, они также считали, что страна слишком мала для такого наплыва беженцев. Время от времени это недовольство выливалось в беспорядки [20].

Голод, холод, истощение и насилие постепенно брали свое, заставляя многих матерей перекладывать ответственность за семью на старших детей. Для Гертруды Брайтенбах переломный момент наступил в конце полного тягот путешествия из Чехословакии в Кнезе в советской зоне. По дороге они с детьми чуть не погибли: «Незадолго перед тем, как мы добрались туда, – писала Гертруда мужу, сидевшему в американском лагере для военнопленных, – я почувствовала, что просто не могу идти дальше. Я просто больше не могла …» Во время путешествия их годовалая дочь Бритти почти два месяца мучилась энтеритом, а сразу после этого подхватила коклюш. Фрау Брайтенбах, испытывавшая огромное физическое и психологическое истощение, оказалась на грани полного упадка сил, и тогда ответственность за маленького ребенка взяла на себя ее девятилетняя дочь Ингрид. Чувствуя себя обязанной поддержать измученных родителей, она специально сообщала отцу только хорошие новости, которые могли бы подбодрить его. В отличие от матери, она писала ему не о пережитых тяготах и испытаниях, а о своей младшей сестре, о ее красных щечках, ее первых словах, и о том, как она играет со своей куклой в «кольца и розы». С приближением Рождества Ингрид приподнятым тоном объявила: «Я не прошу у младенца Христа в подарок ничего, кроме тебя, дорогой папочка» [21].

В других семьях попытки свести концы с концами вынуждали перегруженных заботами матерей, фактически ставших матерями-одиночками, складывать с себя ответственность, отправляя старших детей торговать на черном рынке и передавая заботу о младших детях старшим дочерям. Некоторые матери уже не доверяли самим себе – сомневаясь в своей способности справедливо разделить на всех скудный хлебный паек, они поручали это дело кому-то из детей. Другие посылали детей по ночам воровать уголь на железнодорожных станциях. Детские игры быстро адаптировались под текущие реалии: на смену игре в полицейских и грабителей пришли «похитители угля» и «машинисты» [22]. В 1946 г. черный рынок играл в жизни послевоенной Германии такую же важную роль, как и в Польше во время войны. Мальчики, такие как одиннадцатилетний Петер Лаудан, быстро переходили от игр в похитителей угля к реальным теневым бартерным сделкам. Уже в солидном среднем возрасте Петер вспоминал: «Если бы мы не воспринимали все это как игры взросления и само взросление как игру, мы были бы глубоко несчастны. И мы нередко испытывали искреннюю радость, оглушив взрослого не ударом доски по голове, а грабительской ценой за литр рыбьего жира. В школе мы много хвастались друг перед другом своими героическими подвигами на черном рынке» [23].

В Берлине центры черного рынка возникли на Александерплац и в Тиргартене. В 1948 г. пара кожаных ботинок стоила 1500 марок, 2 фунта масла – 560 марок, 2 фунта сахара – 170 марок, а фунт кофе – 500 марок. Для тех, кто получал официальную зарплату, это были запредельные цены. Как и в оккупированной Польше, промышленные предприятия начали выдавать работникам часть заработка натурой, чтобы позволить им участвовать в бартерном обмене. После развала денежной экономики фирмы стали заключать друг с другом оптовые бартерные сделки, что еще больше снижало шансы на восстановление интегрированного рынка. Магазины были завалены абажурами, расписными деревянными тарелками, пепельницами, бритвенными ремнями и пуговицами, которые никто не покупал, а швейные иглы, гвозди и шурупы торговались на черном рынке как предметы роскоши. Старые социальные связи распадались, семьи превращались в сплоченные хозяйственные единицы, занятые совместным производством, обменом и потреблением. Одна шестнадцатилетняя девушка вспоминала, как они с матерью помогали ее старшей сестре, умелой рукодельнице, изготавливать кукол. Они шили кукольные ручки из старых шелковых чулок, а ее отец, квалифицированный шорник, достал для них набивку, распоров выброшенное автомобильное сиденье. В хорошую неделю они могли сделать десять кукол. Дополнительный стимул для работы им давал маленький племянник, который с самого утра бегал по квартире и кричал: «Мамочка, приготовь обед!» Весь их заработок уходил на продукты [24].

Выезд в сельскую местность для прямого обмена с фермерами представлял серьезные трудности. Транспортная система работала хаотично, поезда были переполнены, и многие предпочитали пользоваться вспомогательными железнодорожными ветками и пригородными поездами, хотя это существенно ограничивало радиус экспедиций за продуктами, которые совершали по выходным женщины с детьми. В некоторых местах детей отправляли за контрабандой через германо-бельгийскую границу. По мнению журналиста Picture Post, посетившего контрольно-пропускной пункт близ Аахена, полторы тысячи детей, арестованных здесь в предыдущем месяце, составляли лишь 1 % от общего числа нелегально пересекающих границу. Дети несли для обмена предметы домашнего обихода и привозили из «благополучной» Бельгии кофе и другие роскошные товары, в том числе универсальную валюту черного рынка – сигареты. Многие девушки уже научились, попавшись охранникам, предлагать им себя в надежде сохранить свою добычу [25].

По всей Европе, от Бельгии до Польши, в первые послевоенные годы, как и после Первой мировой войны, резко возросла преступность среди несовершеннолетних. Во Франции, Нидерландах, Бельгии, Дании и Польше процесс начался еще при немецкой оккупации, сразу, как только по карточкам стали выдавать меньше продуктов. В 1946–1947 гг. детская и молодежная преступность распространилась и приобрела масштаб эпидемии в Германии и Австрии. Ситуация несколько смягчилась только к концу 1940-х гг., хотя в целом уровень юношеской преступности оставался высоким до начала 1950-х гг. Психологи, криминалисты и социальные работники начали обсуждать нравственный упадок молодежи. Согласно их наблюдениям, дети по всей Европе, по-видимому, утратили всякое уважение к закону, к старшим и к местному сообществу [26].

Привычно убежденные в том, что моральное разложение следует пресекать в зародыше, органы социального обеспечения спешили отправить молодых людей в исправительные заведения, не дожидаясь, пока мальчики превратятся в закоренелых преступников, а девочки – в проституток, распространяющих венерические заболевания. В августе 1946 г. тринадцатилетнюю Эллу Вагнер отослали в недавно заново открывшийся Брайтенау за многочисленные сексуальные связи с американскими солдатами, с которыми она знакомилась в питейных заведениях. Стереотип распущенной девушки не изменился с 1920-х гг., менялись только ее потенциальные партнеры: от обычных молодых людей в довоенные годы до солдат во время войны и американских