Рядом с водонапорной башней в Пренцлауэр-Берг двенадцатилетняя Лизелотта Й. видела, как те, кто был «слишком труслив», чтобы зайти внутрь, набрасывались «словно гиены» на людей, уносивших свою добычу. Вальтер Б. заметил, что советские солдаты фотографируют дерущуюся толпу, и ему стало стыдно: «Завоеватели Германии вряд ли составили о ней благоприятное впечатление» [47].

1 мая Лотар Леве был ранен – физическая боль мгновенно превратила бравурную радость успешной охоты на танк в ужас. В ту ночь незадолго до полуночи – часа назначенной сдачи бункера у зоопарка – Лотар вместе с остальными попытался прорваться из Берлина по мосту Шарлоттенбрюк через реку Хафель в Шпандау. Несмотря на все препятствия, им удалось взять штурмом мост и прорвать тонкую линию советской обороны на его западном конце. Лотара влекла вперед мысль о больничных поездах с белыми простынями, которые ждали в Науэне, чтобы доставить их прямо в Гамбург, но когда его подразделение достигло этого района, они обнаружили, что там идет массовая капитуляция: город пал за неделю до этого. Все еще не желая смириться с поражением, Лотар присоединился к группе из дюжины мужчин, пытавшихся прорваться дальше, но эта попытка тоже окончилась неудачей – их машина заглохла, и шестерым выжившим пришлось бросить ее и идти пешком. Как и у отряда гитлерюгенда, который двигался на восток через леса Тюрингии, пытаясь вырваться из американского окружения, мотивы этого обреченного упорства не вполне ясны. Что руководило Лотаром – инстинктивный страх, гордость или нежелание смириться с поражением? Или он, как и другие солдаты вермахта, убегавшие от русских, просто стремился сдаться американцам?

Только столкнувшись с линией русских пехотинцев, наступавших на них стрелковой цепью, эти несгибаемые воины наконец сдались. Их поставили к стенке, рядом с которой на земле уже лежали мертвые мирные жители. Худшие опасения насчет русских подтвердились – они приготовились к тому, что их сейчас расстреляют. Но после короткого разговора с одним из офицеров к ним неожиданно подошли красноармейцы и забрали у них кольца и часы. Взамен Лотару сунули в руки две пачки немецких сигарет. Его представление о русских как о «недочеловеках» внезапно и бесповоротно рухнуло. Их передали украинской артиллерийской части в соседнем городе, и женщина-врач части сразу же осмотрела пленных немцев. Потом их накормили. Но больше всего Лотара потряс поступок красноармейца, одолжившего ему свой столовый прибор. Десятилетия спустя он размышлял: «Я не мог представить себе, чтобы немецкий солдат дал русскому пленному собственную посуду для еды и ложку – подобная мысль просто никогда не приходила мне в голову. И тот факт, что этот советский солдат добровольно и охотно отдал мне свое, потому что ему было жаль меня, поколебал основы моего представления о них». Но прежде чем Лотар пришел к этому прозрению, в окончательном наступлении от Одера на Берлин погибло 361 367 советских и польских солдат и 458 000 солдат вермахта. Из новобранцев гитлерюгенда в последние месяцы войны пало 27 000 человек [48].

5 мая, в тот же день, когда Лотар Леве попал в плен, американские войска наконец добрались до небольшого, охваченного тифом и дизентерией австрийского лагеря в Вельсе. Там среди заключенных, переживших форсированные марши из Маутхаузена, среди вшей, голодающих и мертвых ждали своего освобождения Иегуда Бэкон и Филипп Мюллер [49]. Через три дня вермахт наконец капитулировал.

Часть IV. Что было потом

11. Побежденные

Девятилетний Эдгар Плохл собирал хворост в детскую коляску, когда увидел советскую бронетанковую колонну, движущуюся по дороге к его деревне в Верхней Штирии. Прибежав домой проселочными тропами, австрийский мальчик смог предупредить свою семью. Самым сильным воспоминанием Эдгара об окончании войны было не само появление русских, а предварявший его всеобъемлющий ужас. Сидя дома с семьей в ожидании их прихода, он впервые испытал тот смертельный страх, который пережила Лизелотта Гюнцель во время бомбардировок Берлина в ноябре 1943 г. и Мириам Ваттенберг в Варшаве в сентябре 1939 г. В защищенных областях Рейха, таких как Верхняя Штирия, первый и последний опыт соприкосновения с войной у детей нередко происходил почти одновременно. Одной девочке из Мекленбурга в предшествовавшие оккупации дни казалось, «будто взрослые собрались поиграть в прятки». Часы и сохранившиеся украшения складывали в стеклянные банки и закапывали в землю. Даже ее кукол спрятали под поленницей, чтобы их не нашли польские девочки-подростки, работавшие на ферме, – она понятия не имела, сколько им может быть лет, но твердо знала, что они «приходят в детский восторг от любых игрушек» [1].

Страх лишил взрослых обычного авторитета и уверенности в себе, сделав их такими же физически беспомощными, как дети. Девочка, чье пешее бегство из Восточной Пруссии было прервано Красной армией, в середине 1950-х гг., уже будучи подростком, вспоминала: «При малейшем подозрительном шуме мы вскакивали со своих спальных мест и начинали истошно кричать, как кричат животные, охваченные страхом за свою жизнь». Но как только солдаты действительно пришли, продолжала она:

…наши крики стихли. Мы изо всех сил цеплялись за маму и безмолвно, онемев до глубины души, смотрели на выставленные перед нами пулеметы. Несколько солдат набросились на наш багаж. Никто из взрослых не осмеливался их остановить. При виде русских всякое мужество, всякая отвага и сила воли улетучивались, оставляя лишь ужас [2].

С февраля 1945 г. Германию захлестнула волна самоубийств. В апреле и мае только в Берлине с собой покончили 5000 человек. Иногда отцы и матери убивали детей, прежде чем самим свести счеты с жизнью. Судя по предсмертным запискам, найденным впоследствии полицией, большинство боялись русских или просто не представляли себе никакого будущего после поражения Германии [3].

Многим другим приход русских принес огромное чувство облегчения. Солдаты раздавали конфеты и шоколад, тянулись приласкать младенцев – о любви русских к детям вскоре стало широко известно. В Вене русские поднимали шестилетнего Карла Пфандля в седло и катали его на своих кавалерийских лошадях. В Берлине дети крутились вокруг кавалерийской роты, расквартированной в Пренцлауэр-Берг. Младшая сестра Карла Карса с криком прибежала домой, преследуемая русским солдатом, который хотел дать ей колбасы [4].

Если мальчика на пороге подросткового возраста, такого как Герман Грайнер, глубоко уязвляла неспособность «слабаков» в Вене соответствовать идеалам мужской чести, то для мальчиков помладше крушение отцовского авторитета стало откровением. Конец войны застал Уве Тимма и его мать в Кобурге. После бомбардировки Гамбурга их разместили по соседству с вдовой областного лидера нацистской партии, к которой продолжали обращаться по официальным делам многие нацистские чиновники. Пятилетний Уве видел, как «изо дня