в день большие люди, взрослые, становятся маленькими». Звуки Третьего рейха постепенно стихали. Зычные мужские голоса, которые он привык слышать на улице и на лестничной клетке, превратились в извиняющийся шепот, маршевый топот подбитых гвоздями немецких солдатских сапог сменился почти бесшумными шагами американских каучуковых подошв. Даже бензин у американцев пах по-другому, слаще, чем-то напоминая жевательную резинку и шоколадки, которые они бросали ему и другим детям. Как польские и еврейские дети часто невольно завидовали немецким солдатам, так и немецких детей неосознанно влекло ко всему, чем обладали их завоеватели [5].

По-прежнему опасаясь приближаться к русским, взрослые тем не менее часто посылали к ним детей. В Вене Хельга Гротч ходила к русским выпрашивать табак, из которого ее отец делал самокрутки. В другой раз ее мать велела детям плакать как можно громче, когда они пришли в советскую комендатуру просить, чтобы их не выселяли из квартиры. Позднее Хельга с усмешкой вспоминала: «Очевидно, мы вопили достаточно убедительно. Нам разрешили остаться». Довольно часто детей использовали в качестве посредников. Хельга Фейлер вспоминала, как бабушка отправила ее в русский лагерь неподалеку от их деревни просить еды. Хотя бабушка считала это слишком опасным делом для взрослых, она была уверена, что русские не причинят вреда детям. Русский лагерь был огорожен забором, от которого десятилетнюю Хельгу и ее младшего брата прогнал первый же увидевший их солдат. Затем второй солдат предложил дать ей белого хлеба в обмен на ее брата. Когда она покачала головой, он показал ей фотографию своего сына, чтобы завоевать ее доверие, и, указав на себя, сказал на ломаном немецком: «Я отец… дай». Она протянула ему свою сумку, а затем подняла ребенка. Солдат, охваченный, как ей показалось, тоской по дому, высоко поднял брата Хельги и покружил на руках, потом прижал к себе и погладил по волосам. Когда мальчик расплакался, он передал его обратно через забор. Он положил в сумку две буханки белого хлеба; кроме этого Хельга нашла внутри сахар и кусок мяса. Такие случаи позволяли детям снова обрести чувство собственной важности в то время, когда так много взрослых теряли авторитет в их глазах. В этих сценах завоевания дети были не просто наблюдателями. Они быстро стали их активными участниками [6].

Взрослые сжигали свою старую униформу, партийные значки и личные книги, в том числе детские, одновременно ритуально избавляясь от многих вещей, на которых воспитывались их дети. Когда британская армия вошла в Оснабрюк, родители Дирка Зиверта уничтожили даже кропотливо собранную им коллекцию сигаретных карточек из альбома «Грабительское государство Англия». Родители выбрасывали униформу и нашивки гитлерюгенда, плакаты с изображениями формы вермахта и СС. Кортики молодежного движения вместе с другим оружием топили в деревенских прудах. Тем временем дети, выходившие играть в поля и леса, потихоньку собирали выброшенное оружие и забавлялись с ним, иногда со смертельным исходом. Жители Вены, капитулировавшей 13 апреля, приготовили флаги для празднования Первомая, наспех закрыв красными заплатками белые круги в середине старых флагов. Словно в насмешку над этими попытками продемонстрировать солидарность со своими освободителями, яркое солнце высветило под заплатками черные свастики. Дети и подростки нередко с огромной горечью переживали момент, когда им приходилось срывать с себя значки гитлерюгенда и выбрасывать кортики, – это противоречило всему, что им внушали до этого о долге, послушании и чести. Некоторые мальчики замечали, куда выброшено оружие, чтобы потом тайком забрать его [7].

Вид возвращающихся на родину немецких отцов также не обнадеживал. Немецкие психиатры и психотерапевты ввели для описания их состояния новый термин – «дистрофия». Длительное недоедание вызывало апатию, депрессию и утрату нравственных запретов, не говоря о более осязаемых физических недугах, таких как поражение печени. Специалисты описывали картину поверженной немецкой мужественности в тех же выражениях, которые несколько лет назад приберегали исключительно для «славянских унтерменшей». Очевидно, «бескрайние просторы русского пейзажа» и «совершенно иной образ жизни» в Советском Союзе настолько изменили пленных немцев, что «их характер и выражение лица стали русскими», заставив их утратить «большую часть истинной человечности». Психологи, совсем недавно превозносившие превосходство немецких мужских добродетелей над советским варварством, теперь с тревогой говорили о возможном угасании полового инстинкта у содержавшихся на Востоке немецких военнопленных. Вопросы, связанные с неспособностью заново открыть для себя близость, заполонили колонки помощи читателям в немецких журналах (в этот момент Беате Узе вполне справедливо сочла, что настало подходящее время открыть новый бизнес и начала с успехом консультировать по вопросам контрацепции и продавать супружеским парам эротические приспособления) [8].

Для многих детей, независимо от того, в какой из воюющих стран они проживали, возвращение отца становилось неприятным и нежеланным событием. У Кристы Й. из Пренцлауэр-Берг за пять лет отсутствия отца установилась необычайно глубокая связь с матерью. В свои 60 лет, оглядываясь на тот период, Криста отмечала, что их отношения в то время отличало замечательное чувство товарищества и взаимоуважения. В 1942 г., когда родился ее брат, ей было уже 11 лет, и она чувствовала, что во время и после войны они с матерью могут обсуждать друг с другом любые вопросы. Это было совсем не похоже на то, что было раньше, до того, как ее отца призвали в 1941 г., когда ее родители обрывали разговор, стоило ей войти в комнату. Отец Кристы был пастором, и у него был приход, куда он мог вернуться, когда освободился из советского плена в 1946 г. Но он больше не мог целиком посвящать себя работе. Для этого ему не хватало «внутреннего побуждения». «Теперь ему было трудно подолгу говорить, – вспоминала Криста. – А о себе и своих переживаниях он и вовсе не хотел рассказывать». Он рано умер, но перед этим успел увидеть, как его дочь занялась изучением медицины и начала постепенно терять собственную веру [9].

Многим отцам было нелегко снова занять привычное место в обществе. Вернувшийся из британского плена в 1946 г. отец Хельги Маурер обнаружил, что его семья, которую он оставлял в Барте в Мекленбурге, теперь живет в деревне в Шлезвиг-Гольштейне, в семье пастора. Жена Маурера и его четверо детей ютились в одной неотапливаемой комнате в пристройке к главному зданию, где проходила подготовка к конфирмации. Уезжая из дома на армейском грузовике в апреле 1945 г., Хельга испытывала радостное волнение, но поражение Германии принесло с собой унижение и голод. Она помнила, как хорошо кормили детей пастора – фермеры регулярно привозили им продукты, но когда ее двухлетняя сестра Эдит тоже попросила немного хлеба с маслом, жена пастора в тот же вечер пришла, чтобы взамен потребовать у ее матери хлебные