«Она, может быть, у него за ширмами, может быть уже спит», –кольнуло его в сердце. Федор Павлович от окна отошел. «Это он в окошко еевысматривал, стало быть, ее нет: чего ему в темноту смотреть?.. нетерпениезначит пожирает…» Митя тотчас подскочил и опять стал глядеть в окно. Старик ужесидел пред столиком, видимо пригорюнившись. Наконец облокотился и приложилправую ладонь к щеке. Митя жадно вглядывался.

«Один, один! – твердил он опять. – Если б она была тут, унего было бы другое лицо». Странное дело: в его сердце вдруг закипела какая-тобессмысленная и чудная досада на то, что ее тут нет. «Не на то, что ее тут нет,– осмыслил и сам ответил Митя себе тотчас же, – а на то, что никак наверноузнать не могу, тут она или нет». Митя припоминал потом сам, что ум его был вту минуту ясен необыкновенно и соображал все до последней подробности,схватывал каждую черточку. Но тоска, тоска неведения и нерешимости нарастала всердце его с быстротой непомерною. «Здесь она, наконец, или не здесь?» – злобнозакипело у него в сердце. И он вдруг решился, протянул руку и потихонькупостучал в раму окна. Он простучал условный знак старика со Смердяковым: двапервые раза потише, а потом три раза поскорее: тук-тук-тук – знак,обозначавший, что «Грушенька пришла». Старик вздрогнул, вздернул голову, быстровскочил и бросился к окну. Митя отскочил в тень. Федор Павлович отпер окно ивысунул всю свою голову.

– Грушенька, ты? Ты, что ли? – проговорил он каким-тодрожащим полушепотом. – Где ты, маточка, ангелочек, где ты? – Он был в страшномволнении, он задыхался.

«Один!» – решил Митя.

– Где же ты? – крикнул опять старик и высунул еще большеголову, высунул ее с плечами, озираясь на все стороны, направо и налево, – идисюда; я гостинчику приготовил, иди, покажу!

«Это он про пакет с тремя тысячами», – мелькнуло у Мити.

– Да где же?.. Али у дверей? Сейчас отворю…

И старик чуть не вылез из окна, заглядывая направо, всторону, где была дверь в сад, и стараясь разглядеть в темноте. Чрез секунду оннепременно побежал бы отпирать двери, не дождавшись ответа Грушеньки. Митя смотрелсбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисшийкадык его, нос крючком, улыбающийся в сладостном ожидании, губы его, все этоярко было освещено косым светом лампы слева из комнаты. Страшная, неистоваязлоба закипела вдруг в сердце Мити: «Вот он, его соперник, его мучитель,мучитель его жизни!» Это был прилив той самой внезапной, мстительной инеистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше вразговоре с ним в беседке четыре дня назад, когда ответил на вопрос Алеши: «Какможешь ты говорить, что убьешь отца?»

«Я ведь не знаю, не знаю, – сказал он тогда, – может, неубью, а может, убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в тусамую минуту. Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку.Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь, вот и не удержусь…»

Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнилсебя и вдруг выхватил медный пестик из кармана…

. . .

«Бог, – как сам Митя говорил потом, – сторожил меня тогда»:как раз в то самое время проснулся на одре своем больной Григорий Васильевич. Квечеру того же дня он совершил над собою известное лечение, о котором Смердяковрассказывал Ивану Федоровичу, то есть вытерся весь с помощию супруги водкой скаким-то секретным крепчайшим настоем, а остальное выпил с «некотороюмолитвой», прошептанною над ним супругой, и залег спать. Марфа Игнатьевнавкусила тоже и, как непьющая, заснула подле супруга мертвым сном. Но вот совсемнеожиданно Григорий вдруг проснулся в ночи, сообразил минутку и хоть тотчас жеопять почувствовал жгучую боль в пояснице, но поднялся на постели. Затем опятьчто-то обдумал, встал и наскоро оделся. Может быть, угрызение совести кольнулоего за то, что он спит, а дом без сторожа «в такое опасное время». Разбитыйпадучею Смердяков лежал в другой каморке без движения. Марфа Игнатьевна нешевелилась. «Ослабела баба», – подумал, глянув на нее, Григорий Васильевич икряхтя вышел на крылечко. Конечно, он хотел только глянуть с крылечка, потомучто ходить был не в силах, боль в пояснице и в правой ноге была нестерпимая. Нокак раз вдруг припомнил, что калитку в сад он с вечера на замок не запер. Этобыл человек аккуратнейший и точнейший, человек раз установившегося порядка имноголетних привычек. Хромая и корчась от боли, сошел он с крылечка инаправился к саду. Так и есть, калитка совсем настежь. Машинально ступил он всад: может быть, ему что померещилось, может, услыхал какой-нибудь звук, но,глянув налево, увидал отворенное окно у барина, пустое уже окошко, никто уже изнего не выглядывал. «Почему отворено, теперь не лето!» – подумал Григорий, ивдруг, как раз в то самое мгновение прямо пред ним в саду замелькало что-тонеобычайное. Шагах в сорока пред ним как бы пробегал в темноте человек, оченьбыстро двигалась какая-то тень. «Господи!» – проговорил Григорий и, не помнясебя, забыв про свою боль в пояснице, пустился наперерез бегущему. Он взялкороче, сад был ему, видимо, знакомее, чем бегущему; тот же направлялся к бане,пробежал за баню, бросился к стене… Григорий следил его, не теряя из виду, ибежал не помня себя. Он добежал до забора как раз в ту минуту, когда беглец ужеперелезал забор. Вне себя завопил Григорий, кинулся и вцепился обеими руками вего ногу.

Так и есть, предчувствие не обмануло его; он узнал его, этобыл он, «изверг-отцеубивец»!

– Отцеубивец! – прокричал старик на всю окрестность, нотолько это и успел прокричать; он вдруг упал как пораженный громом. Митясоскочил опять в сад и нагнулся над поверженным. В руках Мити был медный пестик,и он машинально отбросил его в траву. Пестик упал в двух шагах от Григория, ноне в траву, а на тропинку, на самое видное место. Несколько секунд рассматривалон лежащего пред ним. Голова старика была вся в крови; Митя протянул руку истал ее ощупывать. Он припомнил потом ясно, что ему ужасно захотелось в туминуту «вполне убедиться», проломил он череп старику или только «огорошил» егопестиком по темени? Но кровь лилась, лилась ужасно и мигом облила горячеюструей дрожащие пальцы Мити. Он помнил, что выхватил из кармана свой белыйновый платок, которым запасся, идя к Хохлаковой, и приложил к голове старика,бессмысленно стараясь оттереть кровь со лба и с лица. Но и платок мигом весьнамок кровью. «Господи, да для чего это я? – очнулся вдруг Митя, – коли ужпроломил, то как теперь узнать… Да и не все ли теперь равно! – прибавил онвдруг безнадежно, – убил так убил… Попался старик и лежи!» – громко проговорилон и вдруг кинулся на забор, перепрыгнул в переулок и пустился бежать. Намокшийкровью платок был скомкан у него в правом кулаке, и он на бегу сунул его взадний карман сюртука. Он бежал сломя голову, и несколько редких прохожих,повстречавшихся ему в темноте, на улицах города, запомнили потом, как встретилиони в ту ночь неистово бегущего человека. Летел он опять в дом Морозовой.Давеча Феня, тотчас по уходе его, бросилась к старшему дворнику НазаруИвановичу и «Христом-Богом» начала молить его, чтоб он «не впускал уж большекапитана ни сегодня, ни завтра». Назар Иванович, выслушав, согласился, но на грехотлучился наверх к барыне, куда его внезапно позвали, и на ходу, встретивсвоего племянника, парня лет двадцати, недавно только прибывшего из деревни,приказал ему побыть на дворе, но забыл приказать о капитане. Добежав до ворот,Митя постучался. Парень мигом узнал его: Митя не раз уже давал ему на чай.Тотчас же отворил ему калитку, впустил и, весело улыбаясь, предупредительнопоспешил уведомить, что «ведь Аграфены Александровны теперь дома-то и нет-с».