виноват в случившемся. Может, кто-то из вспыльчивых офицеров прямо здесь же, в вагоне, устроил бы полковнику самосуд. Другой человек на месте Ливанова, может, сам бы пустил себе пулю в лоб.

Полковник поступил иначе — он первым выкинул свой револьвер и выпрыгнул из вагона. Однако, увидев, с какой жестокой решимостью смотрят на него красные, пожалел, что не застрелился сам: он понял — эти не помилуют.

И тут страх за собственную жизнь помог штабному полковнику сделать то, что не удалось бы и фронтовику, более решительному и находчивому. Растолкав красноармейцев, которых обманул растерянный вид Ливанова, он бросился наперерез проходящему мимо поезду, пробежал перед самым паровозом, обдавшим его горячим, спрессованным воздухом, и каким-то чудом вскочил на подножку вагона.

Слышал, как под вагоном звенькали и со свистом отскакивали в сторону пули, предназначенные для него, и не мог удержать слез радости, грязными руками размазывая их по лицу.

Было ясно, что если мятеж не удался в уездном городе, то ничего путного не выйдет и в губернском центре — план заговора предусматривал одновременный захват этих городов.

Ливанов прекрасно понимал это, но представление об офицерской чести еще не выветрилось из его души — с большим трудом он пробирается в осажденный губернский центр, является к другу и однокашнику Перхурову.

Тот был немало удивлен и растроган верностью Ливанова их общему делу — сам Перхуров в это время уже начинал подумывать о бегстве из обреченного города.

В благодарность за проявленное мужество руководитель мятежа назначает полковника-артиллериста на более безопасную должность — комендантом переправы через Волгу. Неподалеку, растянутая на тросах, стояла баржа смерти, с которой доносились крики и стоны голодных, израненных заключенных. По ночам это действовало на нервы, и тогда полковник Ливанов сам подходил к укрепленному на дебаркадере пулемету и делал в сторону баржи несколько очередей. Иногда крики стихали, порой долетали новые стоны.

Вскоре Заволжье оказалось у красных, и комендант переправы Зыков — под этой фамилией знали полковника в городе — оказался не у дел. Казалось бы, самое время — взять винтовку в руки и отправиться на передовую, наконец-то услышать, как свистят пули над собственной головой.

Но судьба и на этот раз милует Ливанова.

С награбленными миллионами в саквояже Перхуров бежит из города, якобы с целью собрать подкрепление. В последний момент, уже перед самым отплытием парохода, он вспоминает однокашника и поручает начальнику контрразведки Сурепову каким-то образом спасти его.

Конечно, можно бы взять Ливанова с собой, но Перхуров боялся, что тот неправильно истолкует его бегство и потребует возвращения в окруженный красными город.

На этот счет Перхуров глубоко ошибался — теперь Ливанов думал об одном, как вырваться из этого ада, и проклинал себя, что так неразумно сунулся в него.

Выполняя приказ Перхурова, начальник контрразведки Сурепов предложил Ливанову арестовать его, будто бы за несогласие сотрудничать с мятежниками.

Конечно, лучше бы бежать из города вместе с Перхуровым, но что делать, если не взяли? Нельзя упускать и этот шанс, иначе будет поздно. Кроме того, осторожный Ливанов понимал, что проскочить под мостом через Волгу, занятым красными, — явный риск.

Самые опасные дни, когда город сотрясали артиллерийские взрывы и целые кварталы пожирал огонь, Ливанов просидел в глубоком подвале здания на Семеновской улице, где раньше размещался штаб Красной Гвардии.

Вместе с Ливановым сидели настоящие заключенные, ослабевшие от голода и издевательств. Им полковник демонстрировал стойкое мужество и ненависть к перхуровцам.

С этой непростой ролью он справился отлично: ухаживал за больными и ранеными, проклинал мятежников, поддерживал ослабевших духом. А главное — старался войти в доверие к тем заключенным, кто после освобождения города мог замолвить за него веское, авторитетное слово.

Когда в городе стали создавать штаб военного округа, Ливанова, как проверенного сторонника советской власти и опытного военспеца, назначили на высокую и ответственную должность начальника артиллерийского управления.

А по ночам Ливанову опять и опять чудились стоны и крики с баржи смерти, во сне он припадал к пулемету и в бессильной ненависти скрипел зубами — пулеметная лента была пуста, без единого патрона.

Ливанов просыпался в холодном поту и с тяжелой, свинцовой головой шел в штаб, чтобы верой и правдой служить тем самым большевикам, которых даже во сне, не только наяву, мечтал вешать и расстреливать.

Так не могло продолжаться долго, переполнявшей Ливанова ненависти нужен был какой-то выход, иначе он мог сорваться и выдать себя.

По делам службы, которую полковник исполнял с отвращением, но усердно, его послали в Москву, в Главный штаб Красной армии. И здесь, в артиллерийском управлении штаба, он встретил еще одного старого знакомого — Труфилова, ведавшего артиллерийскими поставками.

Вместе они начинали службу, когда-то между ними были доверительные отношения, но сейчас оба чувствовали себя неловко: в качестве военспецов, сотрудничающих с большевиками, они встретились впервые, и оба не знали, как к этой службе относится другой — или это вынужденная маскировка, или в корне изменились убеждения.

Однако на следующий день, когда Ливанов опять появился в штабе, Труфилова было не узнать — прежней скованности как не бывало, а оставшись с Ливановым наедине, он передал ему привет от генерала Невицкого.

Ливанов понял, что Труфилов не терял времени зря и успел навести о нем справки — именно Невицкий организовал ему командировку в город на Волге накануне мятежа и сам состоял в «Союзе защиты родины и свободы».

В этот же день вечером они встретились на квартире Невицкого. Здесь Ливанов узнал о широкой сети колчаковской агентуры в Москве, которую возглавлял бывший генерал.

Получив предложение сотрудничать, Ливанов не раздумывая принял его и нетерпеливо ждал, какую роль в будущих событиях отведут ему. Лишь иногда у полковника мелькала тревожная мысль, что все происходящее здесь он уже пережил, когда вступал в «Союз защиты родины и свободы». Как бы история не повторилась заново.

Ливанов успокаивал себя тем, что на этот раз все будет иначе, не может быть, чтобы большевики остались в России навечно, — по его мнению, это противоречило всем историческим законам и просто здравому смыслу.

Втайне Ливанов надеялся, что генерал Невицкий, работающий в Главном штабе Красной армии, найдет возможным перевести его в Москву и здесь должным образом использовать его опыт.

Однако Невицкий сразу же разочаровал полковника:

— Мы с вами, Алексей Павлович, оба состояли в «Союзе защиты родины и свободы», выступление которого в июле прошлого года закончилось так неудачно. Но мы должны учитывать не только ошибки, допущенные господином Савинковым, но и то положительное, что было в плане восстания. В частности, выступление на Волге весьма удачно было приурочено к левоэсеровскому мятежу в Москве — силы большевиков были раздроблены, и только благодаря этому полковнику Перхурову удалось продержаться целых шестнадцать дней...

(Ливанов хотел напомнить генералу, что Перхуров убежал из города раньше, чем его взяли красные, но деликатно промолчал.)

— Значение вашего города и сейчас, в новой военной и политической обстановке, остается не малым, — с пафосом продолжил Невицкий. — Поэтому так важны те сведения, которые вы будете передавать в нашу контрразведку из штаба военного округа. Это будет большой вклад в дело освобождения несчастной России.

Ливанову ничего не оставалось, как дать свое согласие, — в конце концов безразлично, где бороться с большевиками, лишь бы скорее покончить с ними.

Было решено, что связь с Ливановым генерал Невицкий будет поддерживать через Труфилова, ведавшего в штабе Красной армии артиллерийскими поставками, — его встречи и контакты с начальником артиллерийского управления военного округа не должны были вызвать подозрений.

В городе все