поскольку подобные факельные шествия очень любили молодые нацисты[986]. Тем не менее событие было оценено как пропагандистский и воспитательный успех. На будущее были запланированы другие подобные фестивали: 1950 год был объявлен годом Баха (великий композитор много лет жил в Лейпциге), 1952-й стал годом Бетховена (несмотря на то что он родился в западногерманском Бонне), 1953-й сделали годом Маркса, а 1955-й — годом Шиллера.

В Польше любители музыки начали размышлять о собственном фестивале — годе Шопена — сразу же после завершения войны. Первоначально подготовкой этого события занимался довоенный Институт Шопена. Однако к тому моменту, когда время празднования пришло — столетие со дня кончины композитора отмечалось в 1949 году, — фестиваль уже находился под жестким контролем «почетного комитета», официальным председателем которого был Берут.

Год Шопена в Польше прошел почти так же роскошно, как год Гёте в Германии, и включал публикации новых изданий музыки Шопена, новых вариантов научной и популярной биографии композитора, собрание эссе о нем, фотоальбомов, а также реставрацию дома в городке Желязова Воля, где мастер родился. Для масс готовились «рабоче-крестьянские» концерты, специально разработанные для заводских домов культуры подборки записей, радиоконцерты[987]. В каждом воеводстве формировался Комитет Шопена. Наиболее приоритетными считались национальные музыкальные конкурсы имени Шопена, а также традиционный международный конкурс его имени, впервые проводившийся в послевоенной Польше. Талантливые пианисты со всего мира прибывали в Варшаву, и толпы съезжались в концертные залы, чтобы услышать и увидеть их.

Эмоции, переживаемые польскими поклонниками Шопена, были столь же неоднозначными, как и чувства немцев, восхищавшихся Гёте. С одной стороны, Шопен был истинным национальным героем Польши, чья музыка в годы войны запрещалась нацистами и исполнялась на сотнях тайных концертов. И миллионы людей были счастливы в ходе празднований слышать ее вновь. С другой стороны, режим старался выжать из праздничных мероприятий максимум возможного, а подведение итогов международного конкурса смутило многих. Судьи объявили двух победителей, одним из которых оказался русский, а другим поляк[988]. Еще более сложно проходило празднование 150-летия Адама Мицкевича, польского национального поэта, в наследии которого были явно антирусские работы. Некоторые его поэмы читались с трибун, а пьесы ставились на театральных подмостках. Но другие произведения оставались под запретом, и поэтому режим не смог вызвать этим праздником такой же массовый энтузиазм, какой сопровождал год Шопена[989].

Однако национальное культурное наследие не было единственным фокусом для массовых событий. Спортивные мероприятия также занимали в коммунистической повестке дня видное место и были столь же жестко монополизированы государством. Немецкие коммунисты методично упразднили к 1948 году все некоммунистические спортивные группы, объявив их «незаконной формой работы с детьми»[990]. Легальным статусом в Восточной Германии пользовались только государственные спортивные клубы, которые в основном были военизированными. Спорт, как утверждалось в директиве Союза свободной немецкой молодежи в 1951 году, может помочь превратить детей в «здоровых, сильных, целеустремленных людей, которые любят родину и готовы к труду и защите мира», — иными словами, в солдат[991]. В 1952 году немецких «юных пионеров» также призывали закалять себя «для строительства социализма и защиты родины»[992]. А венгерское молодежное движение тогда же осуществляло кампанию по «подготовке к труду и обороне», обещая оснастить спортивным инвентарем школы и открыть новый стадион для детей и юношества на острове Маргит на Дунае в центре Будапешта[993].

Коммунистические партии очень быстро оценили пропагандистскую роль международных спортивных соревнований. В последующие десятилетия восточные немцы, в частности, прославились применением допинга и милитаристским стилем, демонстрируемым в ходе Олимпийских игр. Но использование спортивной тематики в коммунистической пропаганде началось задолго до появления на пьедесталах мужеподобных пловчих из ГДР. Уже в 1946 году два журналиста-партийца, чех и поляк, выступили с идеей велогонки мира, международного велопробега от Праги до Варшавы. Первое состязание состоялось в 1948 году, и энтузиазм по поводу этого события был обязательным: чешское и польское коммунистическое руководство заблаговременно поручило местным парторганизациям мобилизовать зрителей и болельщиков по всей трассе. Велогонка мира, объясняли они, призвана заинтересовать тех людей, которые не слишком чувствительны к «другим пропагандистским акциям», продемонстрировать «рост жизненного уровня широких масс и подъем национальной экономики», а также стать «символом братского сотрудничества между миролюбивыми народами и, в частности, польско-чешской дружбы».

В те годы, когда Велогонка мира только начиналась, ее участники открывали событие своим появлением на первомайском параде. Старт самому состязанию давался 2 мая. В спортивных комментариях подчеркивалась «коллективная» природа велогонки, во время которой индивидуальным гонщикам иногда приходилось жертвовать собственными амбициями ради славы команды. Чтобы повысить «международный» статус соревнования, к участию приглашались велосипедисты из Советского Союза и других стран «народной демократии», а в 1952 году трасса была продлена, пройдя через территорию Восточной Германии. Организаторы стремились к тому, чтобы по своему престижу Велогонка мира превзошла Тур де Франс — соревнование, которое чешские, польские и немецкие коммунисты осуждали как вульгарное и коммерческое. Впрочем, им так и не удалось преуспеть в этом, и не в последнюю очередь из-за того, что Велогонка мира не могла предлагать своим победителям столь же привлекательные призы, как те, что вручались на Тур де Франс[994].

История состязания также показывает, какими неприятными издержками порой оборачивалась политизация спортивных событий. Один из участников соревнования жаловался, что, как только велогонщики пересекали границу Чехословакии, чешские СМИ забывали об «интернационализме» состязания, а в его освещении появлялись «элементы чешского шовинизма». Велосипедистов из других коммунистических стран освистывали, причем это не было единичным инцидентом. В начале 1950-х годов Ракоши как-то раз был вынужден объяснять советскому послу в Будапеште Юрию Андропову, почему советских атлетов, приехавших на международные соревнования в Венгрию, освистали, несмотря даже на их выигрыш. Венгерский вождь деликатно списывал это на «азарт болельщиков»: разумеется, венгры видели в спортсменах из СССР самых главных конкурентов, и состязания с их участием вызывали самый большой интерес. Андропова это не слишком убедило; он беспокоился, что подобная реакция венгров «предоставит журналистам из капиталистических стран повод для того, чтобы в ложном свете изобразить чувства венгерского народа к Советскому Союзу». Все, что Ракоши мог предложить в ответ, сводилось к более действенному идеологическому воспитанию: Центральный комитет, пообещал он, запинаясь, «предпримет все необходимые меры для улучшения воспитания венгерских спортсменов»[995].

Культура и спорт, песни и пляски, массовые шествия и митинги — календарь эпохи «разгула сталинизма» изобиловал подобными вехами, для каждой из которых находилось особое место. Было, однако, одно событие, где все вышеупомянутое сплавилось воедино. Речь о Всемирном фестивале молодежи и студентов — масштабном форуме, впервые состоявшемся в Праге в 1947 году, а затем в Будапеште в 1949 году.