которых успел дать несколько великолепных балов. В конце концов советская военная администрация сменила его на более опытного и политически нейтрального актера Пауля Вегенера[1013].

На короткое время Культурная палата стала для творческих и интеллектуальных людей Берлина важнейшим учреждением, используемым в качестве клуба, артистического кафе, места встреч. Что еще более важно, она сделалась центром раздачи продовольственных и промтоварных карточек — важнейшей ценности каждого берлинца. Даже в самые первые послевоенные недели, когда было особенно тяжело, Красная армия наделяла тех, у кого были документы деятелей культуры, вожделенным пайком «первого разряда», предполагавшим больше хлеба, мяса и овощей. Объясняя эту привилегию, Дымшиц говорил: «Возможно, где-то среди вас живет новый Максим Горький. Неужели его бессмертные произведения останутся ненаписанными только потому, что он вынужден страдать от голода?»[1014] Влияние, оказываемое посредством культуры, было настолько значительным, что советские власти решили использовать его еще более эффективно. Поскольку Культурная палата восстанавливалась и работала стихийно, через несколько месяцев у нее отобрали наиболее важную функцию — распределение привилегий, передав ее специально созданному советской администрацией учреждению, названному Культурным союзом (Kulturbund).

Эта организация послужила образцом для создания подобных структур во всей послевоенной Восточной Европе. Ее руководителем стал не какой-то случайный проходимец, а «московский» коммунист Йоганнес Бехер, который двенадцать лет жил в изгнании в Советском Союзе. Создание и становление Культурного союза происходили не спонтанно, а строго по плану. Уже с сентября 1944 года, участвуя в советских совещаниях, посвященных будущему Германии, Бехер говорил о необходимости расположить к себе деятелей образования и священнослужителей, а также актеров, писателей, художников. Подобно Союзу свободной немецкой молодежи, Культурный союз намеревался стать массовой организацией и незамедлительно открыл филиалы по всей стране.

Подобно многим другим организациям того времени, Культурный союз одновременно реализовал две различные стратегии. Внутренне его руководство сохраняло абсолютную лояльность советской оккупационной администрации и немецкой коммунистической партии. Бехер находился в постоянном контакте с Дымшицем и другими советскими чиновниками, отвечавшими за культуру, причем по всем вопросам, от показа советских фильмов до дизайна марок[1015]. На внутренних совещаниях функционеры пользовались узнаваемо коммунистическим языком. В январе 1946 года руководство организации решило, что пришла пора начать «борьбу с реакционными влияниями и тенденциями», а региональные лидеры, сделавшиеся «слишком самостоятельными», получили взыскания. При этом все прекрасно понимали, что под слишком самостоятельными чиновниками подразумевались «недостаточно просоветские» руководители[1016].

Внешне, однако, Культурный союз выглядел как беспартийная, аполитичная и, разумеется, некоммунистическая организация. Надеясь привлечь «буржуазную интеллигенцию», Бехер расположил свою штаб-квартиру в Далеме, элегантном пригороде Западного Берлина, где жили многие деятели искусства. Открывая ее, он призвал к созданию «национального фронта всех немецких интеллектуалов», а в одном из своих ранних официальных обращений добавил, что организация «не ориентирована ни на Запад, ни на Восток»[1017].

Некоторое время Культурный союз вполне успешно играл свою двойственную роль. Благодаря советским патронам, организация могла не только обеспечивать своих членов продовольственными карточками и углем — Бехер и его коллеги зимой 1945 года получали их стабильно, но и раздавать заказы художникам, организовывать театральные постановки и получать помещения для выставок. Довольно скоро Культурный союз начал также распределять квартиры, дачи, путевки на море, правительственные оклады. Деятели, связанные с этим объединением, могли рассчитывать на то, что их ранее запрещенные книги будут изданы большими тиражами, а их пьесы увидит более широкая аудитория[1018]. Среди прочего организация помогла подготовить первую после войны крупную выставку немецкого искусства, на которой впервые с 1933 года были выставлены работы, презрительно названные Гитлером «дегенеративными».

Культурный союз финансировал культурную жизнь, по крайней мере на протяжении некоторого времени, и в декабре 1945 года тесно связанная с ним группа журналистов начала издавать сатирический журнал Ulenspiegel, едкий, критичный и очень смешной. В работе над ним объединили усилия лучшие художники, карикатуристы и писатели той эпохи. Его главный редактор Херберт Сандберг, выживший в Бухенвальде, был талантливым сатириком-карикатуристом. Обложки журнала дерзко насмехались над ненормальной раздвоенностью Германии, а его авторы принимали близко к сердцу любые общественные проблемы. «Их активность била ключом, и они верили, что начинается золотой век», — говорил Сандберг позднее[1019].

Наблюдая за тем, что казалось им подлинным возрождением немецкой культуры, эмигранты не желали оставаться в стороне. Ганс Эйслер, один из музыкальных сподвижников Брехта, в 1946 году обратился к советской военной администрации с просьбой: «Я был бы очень благодарен, если бы мог пригодиться, ибо даже разрушенный Берлин остается для меня все тем же Берлином. По моему убеждению, я мог бы возглавить орган, занимающийся развитием немецкой музыки»[1020]. Сам Брехт, объявив, что он возвращается в страну, пожелал, чтобы на немецкой границе его встречал автомобиль, причем большой и комфортный. Если подходящую машину найти не удастся, писал он в Культурный союз, он предпочел бы добраться до Берлина на поезде[1021]. Представительская машина была предоставлена, и в октябре 1949 года он и Хелена Вайгель по высшему классу были доставлены сначала в Дрезден, где драматурга приветствовали многочисленные фотографы, радиокорреспонденты и официальные лица, а затем в Берлин, где он остановился в отеле «Адлон». На приеме, организованном в его честь на следующий день, присутствовали Бехер, Дымшиц и многие другие ответственные товарищи[1022].

Даже художникам и писателям с нацистским прошлым было даровано прощение, и если они прежде были достаточно знаменитыми, им предлагалась новая работа — к большому раздражению некоторых немецких коммунистов. На заседании президиума Культурного союза один из его членов жаловался на то, что организацию постоянно просят обеспечить «загородным домом или приморской виллой» культурных деятелей, ранее состоявших в нацистской партии. Художники с небезупречной политической репутацией наделялись привилегиями за счет рабочих: «Когда мы в Культурном союзе составляем списки интеллектуалов, которым предстоит получить рождественские посылки от советской военной администрации, волосы просто дыбом встают… Мне стыдно перед товарищами из рабочего класса, для которых мы делаем так мало»[1023].

Веймарских художников, придерживавшихся левых политических взглядов — а таких было немало, обхаживали с особой истовостью. Как отмечает венгерский поэт Дьёрдь Фалуди, подобное отношение нередко повергало в замешательство. Некий коммунистический функционер, рассказывает он, однажды «попытался расположить меня к себе тошнотворным, бестактным и едва ли не физически отвратительным прославлением моего величия как писателя. Затем он сказал, что партия восстановит мою разрушенную виллу… Кроме того, после укрощения инфляции, которое, разумеется, не за горами, они тайно установят для меня повышенное ежемесячное жалованье»[1024].

Макс Лингнер, однако, находил подобные методы привлекательными. Новый департамент народного образования (Volksbildung), учрежденный под советской эгидой, но руководимый немецкими чиновниками, в 1946 году пригласил его срочно вернуться