Хотя первые два фестиваля по стандартам своего времени были весьма экстравагантными шоу, третий фестиваль, проходивший в 1951 году в Восточном Берлине, далеко превзошел их. Этим событием был отмечен зенит сталинизма: проводимый в один из самых напряженных моментов холодной войны, он стал центральным событием советской и восточноевропейской пропаганды, впервые выдвинув коммунистическую Восточную Германию на международную арену.

Берлинский фестиваль с самого начала планировался с грандиозным размахом. Как отмечал западный наблюдатель, события форума должны были проходить в шестнадцати берлинских театрах общей вместимостью 20 тысяч человек; в ста трех кинотеатрах на 40 тысяч мест; на только что построенном стадионе имени Вальтера Ульбрихта, вмещавшем 60 тысяч зрителей, и в новом плавательном комплексе на 8 тысяч мест. Мероприятия под открытым небом должны были состояться на четырех десятках площадей и в парках[996]. Чтобы освободить пространство для массовых мероприятий, берлинские власти убрали груды мусора, остававшегося в центре города с военных времен. Они также восстановили некоторые монументы на Унтер-ден-Линден и подготовили Берлинский музей к размещению большой экспозиции из Китайской Народной Республики. По отелям, общежитиям и частным домам были распределены 120 тысяч матрацев, чтобы разместить всех заграничных гостей. Около 80 тысяч восточных немцев, участвовавших в фестивале, расселяли в палатках[997].

Спецслужбы также готовились к форуму загодя. Еще в мае полицейские начали наблюдение за «атмосферой», сопровождавшей подготовку праздника. Они собирали сообщения осведомителей и перлюстрировали письма сотен студентов и преподавателей университетов Лейпцига, Ростока и Йены. Это делалось для того, чтобы узнать, как предстоящее событие воспринимается в молодежной среде[998]. В июне подразделения Штази приступили к операции «Восход», целью которой была слежка за приехавшими из Западной Германии. Участвовавшие в ней сотрудники, возглавляемые лично министром государственной безопасности Эрихом Мильке, должны были встречать западногерманских делегатов прямо на границе и доставлять сначала в пункты приема, где их регистрировали, а потом на места проживания. Работавшие в лагерях агенты Штази, выдающие себя за шоферов, официантов и массовиков, сразу приступали к вербовке потенциальных осведомителей и выявлению шпионов[999]. Другие осведомители должны были следить за тем, «с кем встречаются члены буржуазных политических партий», а также выяснять, «не отговаривают ли священники от участия в фестивале и осуждают ли они фестиваль в своих проповедях»[1000]. По каждому мероприятию собирались статистические данные, на основании которых подавались еженедельные отчеты, частично зашифрованные. Так, каждой западногерманской земле было присвоено кодовое наименование (Шлезвиг-Гольштейн стал «Меркурием», Нижняя Саксония была «Юпитером», Северный Рейн — Вестфалия — «Марсом» и так далее[1001]). Кроме того, министерство отправило в места проведения фестиваля дополнительные контингенты вооруженных полицейских, которым, что любопытно, было приказано иметь с собой собственные зубные щетки, бритвы и даже музыкальные инструменты[1002].

Все эти дотошные приготовления в определенном смысле были оправданными. Третий Всемирный фестиваль молодежи и студентов оказался настоящим чудом в плане массовой хореографии и массовой организации. Он включал церемонии открытия и закрытия, день солидарности с девушками («потому что они активные защитницы мира») и «демонстрацию немецкой молодежи против ремилитаризации Германии»[1003]. Форум посетили Пабло Неруда и его друг Бертольд Брехт. В выпусках кинохроники, пропагандировавших фестивальные шоу, показывали участников, выпускающих в небо белых голубей. Особое почтение было оказано делегации из Северной Кореи: как пояснял диктор новостного выпуска, «молодежь всего мира хочет показать вашему отважному народу, что мы на вашей стороне». В ходе другой церемонии делегаты возлагали цветы на могилы советских солдат в Берлине («молодежь всего мира благодарит Советский Союз»). На церемонии открытия было представлено столько флагов, манифестантов и хореографических номеров, сколько в Германии не видели со времен войны[1004].

Для тех, кто уже был восторженно настроен к коммунистическому режиму, берлинский фестиваль молодежи стал восхитительным и незабываемым событием. Функционер Союза свободной немецкой молодежи много десятилетий спустя вспоминал парад открытия с необычайным подъемом: «Это было потрясающее зрелище, людской поток заполнил все центральные улицы, стекаясь сюда со всех концов города, это было просто потрясающее событие»[1005]. Яцек Тржнадел, молодой польский писатель, получил нормированные карточки на приобретение нового костюма: теперь он мог участвовать в фестивале наряду с другими представителями «молодого поколения литераторов». Его встретил Берлин, который был еще «бедным, серым и замусоренным, но украшенным к празднованию многочисленными красными знаменами». О самом фестивале он помнил немногое — «портрет Сталина в небе и молодую немку, с которой удалось обменяться адресами», а также «настроение всеобщей эйфории»[1006]. Как вспоминает Ханс Модров, его до слез тронула церемония закрытия, в которой принимали участие сотни людей со всего мира. Модров был среди тех членов Союза свободной немецкой молодежи, которые решили сделать фестиваль еще более интернациональным: взявшись за руки, они отправились к границе, где затеяли потасовку с западноберлинской полицией. Через много лет этот человек по-прежнему полагал, что фестивальный опыт укрепил его убежденность и веру в новый режим[1007].

Но зато в глазах тех, кто воспринимал Восточную Германию или коммунизм в целом скептически, фестиваль выглядел весьма мрачным зрелищем. Война завершилась совсем недавно, и поэтому колонны молодых немцев, марширующих в униформе, по команде выполняющих гимнастические упражнения и в один голос скандирующих лозунги, многим казались чем-то странным. Юзеф Тейхма, бывший в те годы польским молодежным активистом, вспоминал, что церемония открытия вызвала у него не только восхищение, но и страх: «Эта гигантская машина, этот невероятный взрыв энергии, эта концентрация немецкого порядка произвели на меня чудовищное впечатление… Мне казалось, что все эти молодые люди наделены огромной властью, что они действуют в соответствии с каким-то заранее заданным сценарием». И хотя он был «впечатлен тем, как удалось организовать подобное», его терзали сомнения[1008]. Вернер Штётцер, позднее ставший известным немецким скульптором, испытал еще более смешанные чувства. Как и Модров, Штётцер входил в состав группы Союза свободной немецкой молодежи, которая отправилась на границу с Западным Берлином, но воспоминания двух людей заметно различаются. Все начиналось вполне доброжелательно, рассказывает Штётцер в своих мемуарах, но затем настроение толпы изменилось: «Внезапно один из старших принялся организовывать наши ряды. Все случилось очень быстро, и люди сначала смешались, но перед выходом на широкую улицу мы все же выстроились в подобие отряда. Знаменосцы взметнули свои флаги столь виртуозно, будто тайно тренировались этому последние пять лет, а люди быстро перестроились с прогулочного шага на марш. Я слишком поздно заметил, что товарищи по соседству уже печатают шаг и держат равнение налево. Кто-то из тех, кто тянул носок, пнул меня в спину, я не ожидал, споткнулся, а мои бесцеремонные