но экспериментально доказать их связь с гомо– или гетеросексуальностью не удалось. Один ген из локуса Xq28[1004], к примеру, кодирует белок, который регулирует работу рецептора тестостерона, известного своим влиянием на половое поведение. Но пока остается загадкой, тот ли это ген гомосексуальности, который так долго искали в Xq28.

«Ген гомосексуальности», вероятно, и не ген даже – по крайней мере, в традиционном понимании. Это может быть какая-то последовательность ДНК, которая влияет на работу прилежащих к ней или даже довольно удаленных генов. Возможно, она заключена в интрон, разбивающий какой-то ген на отдельные модули. Какой бы ни была молекулярная природа нашей детерминанты, одно мы знаем наверняка: рано или поздно нам удастся в точности определить наследуемые элементы, влияющие на сексуальную идентичность человека. Прав Хеймер или нет насчет Xq28, не столь существенно. Близнецовые исследования отчетливо показывают нам, что в человеческом геноме есть несколько детерминант, влияющих на сексуальную идентичность, и когда генетики разработают более эффективные методы картирования, идентификации и каталогизации генов, мы неизбежно обнаружим некоторые из этих детерминант. Как и в случае с гендером, эти элементы, скорее всего, будут организованы иерархически – с главными регуляторами наверху и сложной сетью подконтрольных им интеграторов и модификаторов. В отличие от гендера, сексуальной идентичностью вряд ли будет управлять единственный рубильник. Скорее ее будут определять многочисленные гены с небольшими эффектами – те, например, что преобразуют и интегрируют воздействия среды. Мы не найдем SRY-гена для гетеросексуальности.

Публикация статьи Хеймера по времени совпала с мощным возрождением идеи о том, что гены могут влиять на разные виды поведения, на побуждения, характер, желания и темперамент, – представления, вышедшего из интеллектуальной моды почти два десятилетия назад. В 1971 году Макфарлейн Бёрнет[1005], прославленный австралийский биолог, писал в своей книге «Гены, мечты и реальность» (Genes, Dreams and Realities): «Очевидно, что гены, с которыми мы рождаемся, наряду с остальными компонентами нашей функциональной самости задают и основы нашего интеллекта, темперамента и личности». Однако к середине 1970-х концепция Бёрнета уже была далека от самоочевидности. Представление о том, что именно гены могут предрасполагать людей к обретению тех или иных «функциональных самостей» – конструкций из определенных разновидностей темперамента, личности и идентичности, – бесцеремонно выдворили из университетов. «Представление о ведущей роли среды[1006] <…> господствовало в психологических теориях и исследованиях с 1930-х по 1970-е, – писала психолог Нэнси Сигал. – За исключением того, что человек рождается с общей способностью к обучению, его поведение почти полностью объясняли влияниями внешних сил». «Маленький ребенок, – вспоминал один биолог, – воспринимался как оперативное запоминающее устройство, в которое культура[1007] может загрузить любое количество операционных систем». Пластилин детской психики считался бесконечно податливым: вы могли придать ему любую форму и заставить облачиться во что угодно, изменяя условия среды или перепрограммируя поведение (отсюда и та слепая доверчивость, позволявшая проводить эксперименты вроде попытки доктора Мани поменять гендер пациента поведенческой и культурной терапией). Еще один психолог, в 1970-х присоединившийся к программе Йельского университета, направленной на изучение человеческого поведения, был поражен догматичной антигенетической позицией своего нового факультета: «Какой бы увесистый багаж[1008] премудрости в сфере наследственных характеристик [управляющих поведением человека и влияющих на него] мы ни привозили в Нью-Хейвен, Йель забирал его как плату за очищение от этой ереси». В той среде существовала лишь среда.

Возвращение к природе – к гену как главному двигателю психологических импульсов – устроить было не так-то просто. В частности, требовалось фундаментально переосмыслить классическую рабочую лошадку генетики человека – значительно опороченные и часто неверно толкуемые близнецовые исследования. Их активно проводили с нацистских времен (вспомните чудовищную увлеченность Менгеле близнецами), но в конце концов они зашли в концептуальный тупик. Проблема в изучении идентичных близнецов из одной семьи, как знали генетики, заключалась в невозможности распутать переплетенные нити природы и воспитания. Близнецы росли в одном доме с одними родителями, нередко учились в одном классе у одних учителей, одевались, питались, воспитывались одинаково и потому не особо облегчали ученым разделение влияний генов и среды.

Сравнение однояйцевых близнецов с разнояйцевыми частично решало эту проблему, так как разнояйцевые росли в общей среде, но в среднем лишь с половиной общих генов. Тем не менее критики доказывали, что такое сравнение тоже в сущности ущербно. Есть вероятность, что разница в родительском обращении с идентичными близнецами гораздо меньше, чем с неидентичными. К примеру, известно, что у однояйцевых близнецов меньше различаются схемы питания и набора роста – но это от природы или от воспитания? А еще идентичные близнецы могут действовать противоположно друг другу, чтобы различаться (моя мать и ее сестра часто осознанно выбирали противоположные тона губной помады), – но эта непохожесть обусловлена генами или реакцией на них?

В 1979-м ученый из Миннесоты нашел выход из этого тупика. Одним февральским вечером поведенческий психолог Томас Бушар прочитал статью в газете, оставленной студентом в его почтовом ящике. Статья описывала необычную историю: два идентичных близнеца из Огайо были разлучены сразу после рождения, усыновлены разными семьями и чудесным образом воссоединились через 30 лет. Эти братья определенно принадлежали к чрезвычайно редкой группе – однояйцевых близнецов, росших по отдельности в приемных семьях, – и представляли собой мощное средство для оценки генетического влияния. Их гены по определению были идентичными, но среда, как правило, сильно различалась. Сравнив разлученных при рождении близнецов с близнецами, росшими в одной семье, Бушар мог бы распутать хитросплетение генетических и средовых эффектов. Сходства между такими близнецами не могли быть связаны с воспитанием и отражали исключительно влияние наследственности – природы.

В 1979-м Бушар начал набор таких близнецов для своего исследования. К концу 1980-х у него была самая большая в мире группа росших врозь и росших вместе близнецов. Бушар назвал эту работу Миннесотским исследованием близнецов[1009], росших порознь (MISTRA). В 1990-м его команда представила исчерпывающий анализ в передовой статье октябрьского номера Science[1010]. Ученые собрали информацию о 56 однояйцевых и 30 разнояйцевых близнецах, разлученных вскоре после рождения. В дополнение они представили данные из своего раннего исследования 331 пары близнецов, росших вместе (как идентичных, так и неидентичных). Испытуемые происходили из широкого спектра социоэкономических классов, причем расхождение нередко случалось и внутри пары (один близнец рос в бедной семье, другой – в приемной состоятельной). Физическое и расовое окружение тоже радикально разнилось. Чтобы оценить средовые условия, Бушар предлагал близнецам заполнять подробнейшие опросники об их домах, школах, офисах, поведении, решениях, диетах, экологических и медицинских обстоятельствах, образе жизни. Для индикации «культурного класса», например, команда Бушара гениально