– Тридцать три.

– Так вот почему тридцать три розы!

– Я готовил вас заранее.

– Если вы скажете, что это возраст Христа…

– Я не скажу, что это возраст Христа. Мы жедоговорились избегать банальностей. А возраст Христа – это самая тривиальнаятема.

– Да, конечно, тема возраста Иуды куда свежее.

– Почему вы сказали об этом?

– Просто так, чтобы что-то сказать. Никто ведьпо-особому не отмечает возраст Иуды. А ведь это тоже вполне определенный этап.

Дан подбросил несколько поленьев в камин, разворошил ужепрогоревшее дерево – вверх поднялся сноп искр.

– Самое забавное, – медленно сказал он, – что личностьИуды волнует меня куда больше, чем личность Христа, раз уж об этом зашелразговор. Страдать некоторое время, чтобы потом вознестись и быть прославленнымв веках за некоторые неудобства на кресте, – игра стоит свеч. А заранее пойтина предательство, зная, что твое имя будет проклято и станет нарицательным, –для этого требуется мужество… Никто же не измерял глубину страданий Иуды…

– Да вы опасный богохульник с уклоном в софистику! –поддела Дана я. – Вы завидуете популярности Христа?

– Я просто родился не в то время и не в том месте. Ноесли бы это был Назарет, то не исключено, что выбор пал бы на меня… Знаете что?Пойдемте к морю…

Моря по-прежнему не было видно. Дан взял фонарик, и мымедленно шли вдоль полосы прибоя, под ногами попискивала галька.

– Здесь недалеко заброшенный маяк, – сказал Дм. –Идемте.

…Мы поднялись на маяк – он действительно оказался недалеко.Крутой подъем по ржавой спирали лестницы дался мне с трудом, но, когда мыоказались наверху, я ни на секунду не пожалела об этом.

Морс занимало весь горизонт – оно лежало перед нами огромнойчашей, по краю которой пробегали редкие огоньки – там был фарватер, там шлиогромные суда. Здесь, на высоте, шум моря был почти не слышен, а в небе – оченьблизко – сияли звезды. Почти такие же, как в моем детстве. Я привычно нашлаБольшую Медведицу и маленький Алгол у ручки ковша. Я не видела звезд много лет,мне незачем и не для кого было поднимать голову вверх.

Я стояла на маленькой площадке рядом со сломанным мертвымпрожектором. Дан обнял меня сзади, укрыв полами пальто. Я слышала его тихоедыхание, которое обволакивало мой затылок, его губы почти касались моих волос.

И я заплакала.

Это были тихие, неизвестные мне слезы, они вымывали из моейдуши весь ужас последних месяцев, всю боль смертей, виновницей которых была я,– успокойся, Ева, вот ты и вернулась в свой дом, блудная дочь, он стоит у тебяза плечами и согревает затылок – ты не одна, ты не одна…

Я потеряла счет времени, прислушиваясь к тихому дыханию Дана– он что-то шептал моим волосам. Я с трудом заставила себя прислушаться не кего губам, не к его дыханию – а к тому, что он говорит.

– ..когда я не могу завоевать – все равно что: женщину,друга, идею, место под солнцем, – я просто ухожу. Это дурацкая черта, она невыводится так же, как и родимое пятно; я не умею бороться, на это у меняникогда не хватало дыхания; я умею только завоевывать… Это еще детскоевосприятие. Я уехал из дома, когда мне не было еще восемнадцати. Но и тогда, исейчас я был абсолютно уверен – быть счастливым, по-настоящему счастливым, ямогу только здесь – нигде больше. У деда были виноградники, он делал отличноевино; вино и виноград были его сутью – и он был счастлив. Отец занималсякерамикой – он отличный гончар – и был счастлив… Я мог бы делать и то, идругое, чаши из листьев виноградных лоз, чаши из моря – и был бы болеесчастлив, чем они… Нигде больше нет таких звезд летом и таких ветров зимой. Ноя уехал отсюда только потому, что не смог завоевать море. Оно никогда непринадлежало мне одному. Оно изменяло мне каждую весну с первым попавшимсяленивым, лысым, толстым курортником. Оно изменяло мне с матерями семейств – уних всегда был выводок детей и шестой размер лифчика. Оно изменяло мне со всеминапропалую. Потому-то я любил позднюю осень, и раннюю зиму, и все шестьдесятдней после Нового года – когда море не было нужно никому – состарившееся,серое, грязное. Никому, кроме меня, – тогда оно было настоящим. Не очень-токрасивым, но настоящим. А настоящим можно быть только тогда, когда никого нетрядом – даже тебя самого… Я понимаю, это глупости: и то, что я вам сейчасговорю, и то, что я думал тогда. Я никогда и никому не говорил об этом. Да, то,что я уехал, было глупостью. Нет, есть еще масса причин, они лежали наповерхности – но эта была самой главной, самой сокровенной… Почему мне обо всемхочется сказать вам, Ева?..

Я повернулась и уткнулась в грудь Дану, спрятала лицо в егопахнущей свежестью рубашке. Сквозь этот нейтральный, настоянный на одеколонезапах пробивался совсем другой – запах его собственной кожи, похожий на море ина песок одновременно. Это был запах ребенка – маленького беззащитного Дана,который боится темноты, играет в виноградных лозах и бесстрашно давит хвостатыхмедведок голыми, черными от земли пятками… Это был запах мужчины, который можетспасти меня от меня же самой. Хватит этой бесплодной борьбы с тенями. Хватитэтой одинокой борьбы со злом, которая рождает только зло… Тебе не выстоятьодной. Прими этого человека, ты же видишь, что он уже готов взять тебя собой –в ту жизнь, где не борются.

Я подняла голову – подбородок Дана навис надо мной, каксвод. Под этим сводом можно укрыться от дождя, под этим сводом можно увидетьрадугу и блики от далеких подземных вод. Под этим сводом можно свернуться иуснуть. И только во сне стать собой…

Дан наклонил голову и осторожно поцеловал меня в уголок губ.Это был почти невинный поцелуй, старомодный Дан не мог позволить себе большего– но я почувствовала, что теряю сознание. Если он поцелует меня по-настоящему –я просто умру, я не готова к этому.

Я не готова.

Похоже, Дан почувствовал это раньше меня. Он снова прижалмою голову к своей груди – где-то в глубине я чувствовала, как бьется его сердце.Шум сердца сливался с далеким шумом моря, а там, внизу, лежала чаша моей души.

– Знаете что, Дан?

– Что?

– Я страшно хочу есть…

Он еще крепче прижал меня к своей груди и легонько закружилпо площадке.

– Знаете что, Ева?

– Что?

– Вы удивительная… Я счастлив. Я очень счастлив, Ева…

…В самолете, на обратном пути, я заснула. И проснуласьтолько тогда, когда Дан легонько потряс меня за плечо.

– Мы приехали, девочка.

Я раскрыла глаза, чудесная ночная сказка отступила, и яувидела, что машина Дана стоит возле моего подъезда на проспекте Мира.Пробуждение было таким будничным, а мир за стеклами машины таким тусклым, чтоглаза мои взбухли слезами.