Роберту Джордану приходилось смотреть против солнца, и онвидел только силуэт моста. Но солнце садилось и скоро совсем зашло, и теперь,когда свет уже не бил в глаза, он глянул сквозь деревья на бурую округлую гору,за которой оно скрылось, и увидел, что склон ее порос нежной молодой зеленью, ау самого гребня лежат еще полосы нестаявшего снега.

Потом он снова перевел глаза на мост, спеша использоватьвнезапно наступившие короткие минуты нужного ему освещения, чтобы разглядетьконструкцию моста. Подорвать его будет нетрудно. Продолжая свои наблюдения, онвынул из нагрудного кармана записную книжку и беглыми штрихами набросал чертеж.Заряд он при этом вычислять не стал. Успеется после. Он только отмечал теточки, куда нужно заложить динамит, чтоб при взрыве мост сразу лишился опоры исередина его рухнула в провал. Это можно было выполнить не торопясь, по всемправилам науки, безошибочно, заложив полдюжины шашек и соединив их так, чтобывзрыв произошел одновременно; можно было также сделать все скорее и проще,заложив два больших заряда. Но тогда заряды должны быть очень большими,заложить их надо на противоположных концах моста и взрывать одновременно. Ончертил быстро и с удовольствием: приятно было, что наконец-то задача ясна,приятно наконец приступить к ее выполнению. Он закрыл книжку, вставил карандашв кожаную петлю, положил книжку в карман и застегнул его на пуговицу.

Пока он чертил, Ансельмо наблюдал за дорогой, мостом ибудками часовых. Он считал, что они подошли к мосту слишком близко, и потомуоблегченно вздохнул, когда Роберт Джордан кончил рисовать.

Застегнув карман на пуговицу, Роберт Джордан вытянулся наземле и осторожно выглянул из-за сосны, и тогда Ансельмо тронул его за локоть иуказал пальцем в сторону моста.

В будке у ближнего конца моста, лицом к дороге, сиделчасовой, поставив между колен винтовку с примкнутым штыком, и курил сигарету;на нем была вязаная шапочка и плащ, похожий на одеяло. На расстоянии пятидесятиярдов лица нельзя было разглядеть. Роберт Джордан поднял к глазам полевойбинокль, тщательно прикрывая сверху ладонями стекла, хотя солнца уже не было изаблестеть они не могли, и сразу перила моста придвинулись так близко, чтоказалось, стоит протянуть руку — и коснешься их, и лицо часового придвинулосьтак близко, что видны стали впалые щеки, и пепел на кончике сигареты, имаслянистый блеск штыка. Это было лицо крестьянина — худые щеки под выдающимисяскулами, щетина на подбородке, мохнатые, нависшие брови; большие руки держаливинтовку, из-под складок плаща выглядывали тяжелые сапоги. В будке висела настене старая, почерневшая кожаная фляга, лежали газеты, а телефона не было.Можно было, конечно, предположить, что телефон с другой стороны, но вокругбудки нигде не было видно проводов, хотя вдоль дороги шли телефонные столбы, ипровода тянулись над мостом. У самой будки на двух камнях стояла самодельнаяжаровня — старый бидон из-под керосина с отломанной крышкой и проверченными вбоках дырками; но огня в ней не было. Под жаровней в куче золы валялисьзакопченные пустые жестянки.

Роберт Джордан передал бинокль Ансельмо, вытянувшемуся рядомс ним на земле. Старик усмехнулся и покачал головой. Он постучал себя пальцемпо виску, возле глаза.

— Ya lo veo, — сказал он по-испански. — Я его вижу.

Он говорил, почти не шевеля губами, и это выходило тишесамого тихого шепота. Когда Роберт Джордан улыбнулся ему, он посмотрел начасового и, указав на него пальцем одной руки, провел другой по своей шее.Роберт Джордан кивнул, но улыбаться перестал.

Будка второго часового, у дальнего конца дороги, былаповернута к ним задней стороной, и они не могли видеть, что делается внутри.Гудронированная дорога, широкая и ровная, за мостом сворачивала влево и потомуходила за выступ горы. Прежняя дорога была гораздо уже, и, чтобы расширить еев этом месте, пришлось стесать часть гранитной скалы, на уступе которой онабыла проложена; со стороны обрыва — слева, если смотреть от моста и ущелья, —ее огораживал ряд вытесанных из камня тумб; они отмечали край дороги и служилипарапетом. Теснина здесь была очень глубокая и узкая, особенно там, где ручей,над которым висел мост, впадал в реку.

— А второй пост где? — спросил Роберт Джордан старика.

— Пятьсот метров от того поворота. В домике дорожногомастера, у самой скалы.

— Сколько там людей? — спросил Роберт Джордан.

Он снова навел бинокль на часового. Часовой потушил сигаретуо дощатую стену будки, потом вытащил из кармана кожаный кисет, надорвал бумагуна погасшей сигарете и вытряхнул в кисет остатки табаку. Часовой встал,прислонил винтовку к стене и потянулся, потом снова взял ее, перекинул черезплечо и вышел на мост. Ансельмо вплотную припал к земле, а Роберт Джордан сунулбинокль в нагрудный карман и спрятал голову за ствол сосны.

— Семеро солдат и капрал, — сказал Ансельмо в самое его ухо.— Я узнавал у цыгана.

— Пусть он отойдет подальше, тогда мы двинемся, — сказалРоберт Джордан. — Мы слишком близко.

— Ты все рассмотрел, что тебе нужно?

— Да. Все, что мне нужно.

После захода солнца сразу стало холоднее, позади, навершинах гор, меркли последние отсветы солнечных лучей, и кругом быстротемнело.

— Ну, как тебе кажется? — тихо спросил Ансельмо, не спускаяглаз с часового, который шагал по мосту ко второй будке; его штык поблескивал впоследних лучах, фигура казалась бесформенной от неуклюжего плаща.

— Все очень хорошо, — сказал Роберт Джордан. — Очень, оченьхорошо.

— Рад слышать, — сказал Ансельмо. — Что ж, пойдем. Теперь оннас не может увидеть.

Часовой стоял спиной к ним у дальнего конца моста. Изтеснины доносился шум воды, бегущей по камням. Потом сквозь этот шум донессядругой шум — мерный, нарастающий рокот, и они увидели, что часовой поднялголову и смотрит вверх, так что его вязаная шапочка съехала на затылок; и, тожеподняв головы, они увидели в высоком вечернем небе три самолета, летевшиеклином; крохотные и серебряные на этой высоте, где еще светило солнце, самолетыс невероятной быстротой неслись по небу под мерный гул моторов.

— Наши? — спросил Ансельмо.

— Как будто да, — сказал Роберт Джордан, но он знал, что натакой высоте никогда нельзя определить точно. Это вечерняя разведка, а чья —неизвестно. Но когда видишь летящие истребители, всегда говоришь — наши, потомучто от этого людям спокойнее. Бомбардировщики — другое дело.

Ансельмо, видимо, думал о том же.

— Это наши, — сказал он. — Я узнаю их. Это Moscas[8].

— Пожалуй, — сказал Роберт Джордан. — Мне тоже кажется, чтоэто Moscas.