— Да, Moscas, — сказал Ансельмо.

Можно было навести бинокль и сразу все выяснить, но РобертуДжордану не хотелось этого делать. Сегодня вечером ему все равно, чьи они, иесли старику приятно думать, что они наши, не нужно отнимать их у него.Впрочем, когда самолеты ушли в сторону Сеговии, он подумал, что они совсем непохожи на те зеленые с красной каймой самолеты с низко посаженным крылом,русский вариант модели «боинг Р-32», которые испанцы называли Moscas. Цветнельзя было различить, но силуэт был другой. Нет. Это возвращается фашистскаяразведка.

Часовой все еще стоял у дальнего конца моста спиной к ним.

— Пойдем, — сказал Роберт Джордан.

Он стал подниматься в гору, ступая осторожно и стараясьдержаться под прикрытием сосен, пока не отошел настолько, что его нельзя былоувидеть с моста. Ансельмо следовал за ним на расстоянии сотни ярдов. Когда ониотошли достаточно далеко, Роберт Джордан остановился, подождал старика,пропустил его вперед, и они полезли в темноте дальше по крутому склону.

— У нас сильная авиация, — довольным тоном сказал старик.

— Да.

— И мы победим.

— Мы должны победить.

— Да. А тогда, после победы, ты приезжай поохотиться.

— На кого?

— На кабана, на медведя, на волка, на горного козла.

— Ты любишь охоту?

— Ох, люблю. Ничего так не люблю. У нас в деревне всеохотники. А ты не любишь?

— Нет, — сказал Роберт Джордан. — Я не люблю убиватьживотных.

— А я наоборот, — сказал старик. — Я не люблю убивать людей.

— Этого никто не любит, разве те, у кого в голове неладно, —сказал Роберт Джордан. — Но я не против, когда это необходимо. Когда это надоради общего дела.

— Все-таки это совсем другое, — сказал Ансельмо. — В моемдоме, когда у меня был дом, — теперь у меня нет дома, — висели клыки кабана,которого я подстрелил в предгорье. Шкуры волчьи лежали. Волков я подстрелилзимой, гнался за ними по снегу. Одного, самого большого, я убил за деревнейкак-то в ноябре, под вечер, возвращаясь из лесу. Четыре волчьи шкуры лежали наполу в моем доме. Они были истоптаны до того, что совсем облезли, но все-такиэто были волчьи шкуры. Были у меня рога горного козла, которого я подстрелил вСьерре, и еще было чучело орла — его мне набил чучельник в Авиле, — крылья унего были раскрыты и глаза желтые, точь-в-точь как у живого. Очень красиваябыла вещь, и на все это мне было приятно смотреть.

— Да, — сказал Роберт Джордан.

— На дверях нашей деревенской церкви была прибита медвежьялапа; этого медведя я убил весной, встретил его на склоне горы, он ворочалбревно на снегу этой самой лапой.

— Когда это было?

— Шесть лет назад. Ее высушили и прибили гвоздем к дверямцеркви, и когда я, бывало, ни посмотрю на эту лапу, — совсем как у человека,только с когтями, — всегда мне становилось приятно.

— Ты гордился?

— Гордился, потому что вспоминал ту встречу с медведемранней весной на склоне горы. А вот если убил человека, такого же, как и тысам, ничего хорошего в памяти не остается.

— Да, человечью лапу к дверям церкви не прибьешь, — сказалРоберт Джордан.

— Еще бы. Кому же придет в голову такое. А все-такичеловечья рука очень похожа на медвежью лапу.

— И туловище человека очень похоже на медвежье, — сказалРоберт Джордан. — Если с медведя снять шкуру, видно, что мускулатура почтитакая же.

— Да, — сказал Ансельмо. — Цыгане верят, что медведь — братчеловека.

— Американские индейцы тоже, — сказал Роберт Джордан. — Они,когда убьют медведя, кланяются ему и просят прошенья. Вешают его череп надерево и, прежде чем уйти, просят, чтобы он не сердился на них.

— Цыгане верят, что медведь — брат человека, потому что унего под шкурой такое же тело, и он пьет пиво, и любит музыку, и умеет плясать.

— Индейцы тоже в это верят.

— Значит, индейцы все равно что цыгане?

— Нет. Но про медведя они думают так же.

— Понятно. Цыгане еще потому так думают, что медведь крастьлюбит.

— В тебе есть цыганская кровь?

— Нет. Но я много водился с цыганами, а с тех пор, какначалась война, понятно, еще больше. В горах их много. У них не считается загрех убить иноплеменника. Они в этом не признаются, но это так.

— У марокканцев тоже так.

— Да. У цыган много таких законов, в которых они непризнаются. Во время войны многие цыгане опять стали пошаливать.

— Они не понимают, ради чего ведется эта война. Они незнают, за что мы деремся.

— Верно, — сказал Ансельмо. — Они только знают, что идетвойна и можно, как в старину, убивать, не боясь наказания.

— Тебе случалось убивать? — спросил Роберт Джордан, какбудто роднящая темнота вокруг и прожитый вместе день дали ему право на этотвопрос.

— Да. Несколько раз. Но без всякой охоты. По-моему, людейубивать грех. Даже если это фашисты, которых мы должны убивать. По-моему,медведь одно, а человек совсем другое. Я не верю в цыганские россказни насчеттого, что зверь человеку брат. Нет. Я против того, чтоб убивать людей.

— Но ты убивал.

— Да. И буду убивать. Но если я еще поживу потом, топостараюсь жить тихо, никому не делая зла, и это все мне простится.

— Кем простится?

— Не знаю. Теперь ведь у нас бога нет, ни сына божия, нисвятого духа, так кто же должен прощать? Я не знаю.

— А бога нет?

— Нет, друг. Конечно, нет. Если б он был, разве он допустилбы то, что я видел своими глазами? Пусть уж у них будет бог.

— Они и говорят, что он с ними.

— Понятно, мне его недостает потому что я с детства привыкверить. Но теперь человек перед самим собой должен быть в ответе.

— Значит, ты сам себе и убийство простишь?

— Должно быть, — сказал Ансельмо. — Раз оно так понятновыходит по-твоему, значит, так и должно быть. Но все равно, есть ли бог, нет ли,а убивать — грех. Отнять жизнь у другого человека — это дело нешуточное. Я неотступлю перед этим, когда понадобится, но я не той породы, что Пабло.

— Чтоб выиграть войну, нужно убивать врагов. Это стараяистина.