Родители уцелели, отсиделись в каменном подвале, но домабыло мерзко: погромщики разломали больше, чем взяли, а злее всего расправилисьс книгами – и хватило же усердия рвать страницы из всех пятисот томов.

Невыносимо было смотреть на белого, с трясущимися губамиотца. Он рассказал, что аптеку разнесли еще утром, потому что в ней спирт. Ноэто не самое страшное. Старому цадику Белкину проломили голову, и он умер, асапожниковой Гесе за то, что не отдавала дочь, отрубили топором половину лица.Завтра толпа придет снова. Люди собрали девятьсот пятьдесят рублей, отнеслиисправнику. Деньги исправник взял, сказал, что поедет за воинской командой, ивправду уехал, только к завтрашнему утру не обернется, так что придетсяпотерпеть.

Грин слушал, бледнея от страшного разочарования. Так вот кчему готовила его судьба? Не к ослепительной вспышке, что взметнется из-подколес золоченой кареты и прогремит на весь мир, а к бессмысленной смерти поддубьем похмельного сброда. В глухом захолустье, ради жалких, неинтересных емулюдей, с которыми у него нет ничего общего. Он даже толком не понимает ихчудовищного говора, потому что дома всегда разговаривали по-русски. Ему дики исмешны их обычаи, да и он для них чужак, полоумный сынок еврея, который незахотел жить по-еврейски (и что, я вас спрашиваю, из этого вышло?).

Но тупость и злоба мира требовали ответного действия, и Гринзнал, что выбора у него нет.

Утром в слободе снова ударил колокол, и с майдана к мостудвинулась густая толпа, многолюднее, чем накануне. Сегодня не пели. Послешинкарева вина и аптечного спирта лица были мятые, но деловитые. Многие волоклитележки и тачки. Впереди с иконой шел самый главный человек, Митрий Кузьмич, вкрасной рубахе и новом казакине хорошего сукна.

Ступив на мост, толпа вытянулась в серую ленту. По рекетакой же серой неостановимой массой плыли ноздреватые льдины.

В дальнем конце моста, между рельсов, стоял высокий жидок впальто с поднятым воротником. Держал руки в карманах, хмурый ветер трепалчерные волосы на непокрытой голове.

Когда передние подошли ближе, стоявший не произнеся ни словавынул правую руку. В ней чернел тяжелый револьвер.

Передние хотели остановиться, но задним револьвера было невидно, они напирали, и движение толпы не замедлилось.

Тогда черный человек выстрелил поверх голов. В звонкомутреннем воздухе хлопок получился гулким, речное эхо подхватило его имногократно повторило: Кррах! Кррах! Кррах!

Люди остановились.

Черный по-прежнему ничего не говорил. Его лицо было серьезнои неподвижно, дырка ствола опустилась и смотрела прямо в глаза впереди стоящим.

Азартно работая локтями, через толпу протиснулсяЕгорша-плотник, мужик озорной и беспутный. Вчера он весь день пролежал пьяный,жидов бить не ходил и теперь сильно маялся от нетерпения.

– А ну-ка, ну-ка, – сказал Егорша, посмеиваясь изасучивая рукав драной чуйки. – Ништо, не пальнет, забоится.

Револьвер немедленно ответил на Егоршины слова грохотом идымом.

Плотник охнул, схватившись за простреленное плечо и сел накорточки, а черное дуло размеренно крахнуло еще четыре раза.

Больше пуль в барабане не было, и Грин достал из левогокармана самодельную бомбу. Но бросать ее не понадобилось, потому что случилосьчудо. Раненный в коленку Митрий Кузьмич так страшно завопил „ой, убили, убили,православные!“, что толпа дрогнула, подалась назад, а потом, давя друг друга,побежала по мосту обратно в слободу.

Глядя в спины убегающим, Грин впервые ощутил, что лазурногоцвета в нем осталось мало, гамму теперь определяет серо-стальной.

В сумерки прибыл исправник с взводом конной полиции иувидел, что в городке все спокойно. Удивился, поговорил с евреями и увезаптекарева сына в тюрьму.

Григорий Гринберг стал Грином в двадцать лет, после очередногопобега. Прошел полторы тысячи верст, и уже под самым Тобольском угодил в глупуюоблаву на бродяг. Надо было как-то назваться, вот и назвался. Не в память опрежней фамилии, а в честь Игнатия Гриневицкого, цареубийцы.

На тысяча восьмисотом ударе он почувствовал, что силыполностью восстановлены, и легко, не коснувшись руками пола, поднялся. Временибыло много. Теперь вечер, а впереди еще целая ночь.

Неизвестно, сколько придется пробыть в Москве. Недели две,вряд ли меньше. Пока не уберут филеров с застав и вокзалов. За себя Грин небеспокоился, у него терпения хватит. Восемь месяцев одиночки – хорошая школатерпения. Но ребята в группе молодые и горячие, им будет тяжело.

Он вышел из спальни в гостиную, где сидели трое остальных.

– Ты почему не спишь? – переполошился Снегирь,самый юный из всех. – Это из-за меня, да? Я громко болтал?

В группе все были на „ты“, вне зависимости от возраста иреволюционных заслуг. Не „выкать“ же, если завтра, или через неделю, или черезмесяц вместе идти на смерть. На всем белом свете Грин говорил „ты“ только этимтроим: Снегирю, Емеле, Рахмету. Раньше были и другие, но они все умерли.

У Снегиря вид был свежий, что и понятно – на акцию мальчикане взяли, хоть умолял и даже плакал от злости. Двое других выглядели бодрыми,но усталыми, что тоже было естественно.

Операция прошла легче, чем ожидалось. Помогла пурга, абольше всего снежный занос перед Клином, настоящий подарок судьбы. Рахмет иЕмеля ждали с ними в трех верстах от станции. По плану предполагалось, что Гринбудет выбрасываться из окна на ходу и может расшибиться. Тут они его иподобрали бы. Или охрана могла заметить выпрыгнувшего, открыть стрельбу. И вэтом случае сани бы пригодились.

Получилось лучше. Грин просто прибежал по рельсам, целый иневредимый. Даже не замерз – пока бежал три версты, разогрелся.

Объехали пойму речки Сестры, где рабочие расчищали дорогу.На соседней станции угнали брошенную старую дрезину и докатили на ней до самойМосквы-Сортировочной. Конечно, пятьдесят с лишним верст качать проржавевший рычаг,да еще под косым снегом и ветром, нелегко. Неудивительно, что парни выбились изсил, они не были стальными. Сначала ослаб Рахмет, а потом и дюжий Емеля. Всювторую половину пути пришлось вытягивать одному.

– Ты, Гриныч, как Змей Горыныч, – восхищенно покачалльняной головой Емеля. – Заполз в пещеру на полчасика, старую чешуюскинул, порубленные башки отрастил и будто новенький. Я уж на что бугай, а всене отдышусь, язык на плече.