— Заткнись. Произведем осмотр. Это не больно.

Я, всей душой желая вызвать доверие, бодро закивала головой,выражая готовность подчиниться и намекая на то, что пора бы уже снять компресснуюповязку. Иванова проникаться доверием не пожелала и спокойно начала осмотр,снабжая его лаконичными комментариями типа “верхние конечности целы, ссадина влевом предплечье…”

Потом санитары дружно перевернули меня на живот, при этомподлая Катерина компресса со рта не убрала. Иванова, пользуясь моим беспомощнымсостоянием, задрала пастельно-розовое платье выше спины и отводила душу на всюкатушку. “Гематома в нижней области таза… — жизнеутверждающе чеканила она. —Сильное уплотнение в области верхней трети бедра…”

И такой срам прямо на глазах у молодых санитаров. Уж лучшебы операция. Лучше бы она отрезала мне что-нибудь на свой вкус, садистка.

Потом меня опять перевернули на спину, Иванова рявкнула:

— Уколем, — и заговорщически посмотрела на Ефима Борисовича.

Тот кивнул с пониманием, пропищал: “Анечка,” — и бог вестьоткуда появилась медсестричка с розовой поросячьей мордочкой.

— Весь комплект? — жизнерадостно поинтересовалась она.

— Безусловно, — с умнейшим видом подтвердил Ефим Борисович.

Мне мигом впороли подряд три укола, после чего на лицеИвановой отразилось абсолютнейшее удовлетворение.

— Порядок, — резюмировала она и дала знак Катерине убрать смоего лица компресс.

И уж тут-то я не растерялась, разом высказала свое отношениек ее произволу.

— Иванова! — завопила я во все легкие, — Столько лет дружу стобой, но даже не подозревала кто ты есть на самом деле! Подумать только, такиздеваться над беззащитным человеком! И больные это терпят?

— Больные мне благодарны, — с достоинством пояснила Иванова.

— Несчастные, затравленные лечением больные, готовы рукитебе целовать, — я кивнула в сторону Катерины, — лишь бы ты не отрезала имчто-нибудь необходимое, а ты их страх принимаешь за благодарность. Такихужасов, каких я натерпелась на этом столе, не видела даже в подвале!

— В каком подвале? — заинтересовалась Людмила.

— В любом! — я заерзала, пытаясь освободить руки. — Выпустименя отсюда, идиотка! Я чуть разрыв сердца не получила! Разве можно человекатак сразу хватать и бросать на операционный стол? Без всякой психологическойподготовки! Так подло! Так… Так…

Я кипела, я была сама не своя от гнева. Однако, Иванова —непробиваема. Она спокойно смотрела на мои страдания, потирая свои маленькие ручкии хрипло приговаривая: “Очень хорошо, оч-чень хорошо. Приходит в себя.” Я жестаралась во всю, давая ей понять, что пришла в себя окончательно. КогдаИвановой надоело потирать ручки, она рявкнула:

— Заткнись. Могли быть переломы.

— Конечно могли, — завопила я с новым пылом. — Как же небыть переломам, когда твои балбесы с такой силой крутили мне руки и ноги.

Балбесы стояли поодаль. Они уже вдоволь налюбовались моимсиняком на заднице и теперь с неослабевающим интересом наблюдали за нашейбеседой. Глянув на них, я зашлась с удвоенной силой. Припомнила Ивановой все,начиная с юности и кончая сегодняшним днем. Иванова с бесстрастным видомслушала, кивая каждой фразе, словно всякое мое слово является подтверждением еедиагноза.

— Успокоилась? — строго спросила она, когда я иссякла.

Я парировала гордым молчанием.

— Отвяжите, — приказала Иванова санитарам, после чего яполучила, наконец, свободу, вихрем слетела со стола, выбежала из операционной ипомчалась по коридору.

— Куда? — завопила мне вслед Иванова.

— Куда она? — вторили ей плюгавый и Катерина.

Санитары сохраняли нейтральное молчание.

Я выбежала во двор и обнаружив, что машины с незнакомцем ислед простыл, схватилась за голову и запричитала:

— Все пропало! Все пропало!

Катерина, Ефим Борисович и Людмила догнали меня и стоялирядом, молчаливо сочувствуя.

— Ничего не пропало, — вмешалась Людмила, когда решила, чтоя вполне уже накричалась. — Ты нашлась и здорова.

Ее сентенция не успокоила.

— А дом? А подвал? — заорала я вновь. — Где это? Только онзнает, где я была. Я даже номера его автомобиля не знаю, а сама в жизни ненайду того места, где он меня подобрал.

— Кто подобрал? — встрепенулась Катерина. — Мужчина?Симпатичный?

“Несчастная, — подумала я, — ты еще не подозреваешь, какоепостигло тебя горе. Узнаешь, что “Хонде” капут, сразу станет не до мужчин.”

Мысль о “Хонде” не добавила оптимизма, она вела за собойгерани, и я завопила с новой силой:

— Это все ты, Иванова, ты виновата! Зачем было меня хвататьи тащить? Не лучше ли сначала расспросить?

— Могли быть переломы, — настойчиво бубнила Иванова.

Мне стало невмоготу. Захотелось сделать ей больно.

— Да я убью тебя! — пообещала я. — У тебя сейчас будутпереломы!

Гнев мой был так велик, что могло случиться по-разному, еслибы не Катерина.

— Надо ехать домой, — вмешалась она, хватая меня за руку иволоча за угол здания. — Ты уже посинела от холода, да и мой Витька там с умасходит. — Она оглянулась на плюгавого: — Ефим Борисыч, надеюсь вы с нами? Надаче продолжим.

— На чем ехать? На чем ехать? — закричала я, собираясьобъяснить, что стало с ее “Хондой”, но в этот момент моему взору предсталаживительная картина: автомобиль Катерины целехонький и без единой царапинкистоял на автостоянке.

Вкусив такой радости, я обалдело взглянула на Катерину ипрошептала:

— Костюмчик у тебя что надо.

— Еще бы, — разулыбалась она, горделиво одергивая новыйкостюмчик, — два месяца шила.

Глава 5

Мы дружно погрузились в “Хонду”. Я села за руль, Катерина рядом,Иванова и Ефим Борисович расположились сзади. Выехали за пределы мединститутаи… хором загалдели. Речь каждого (по отдельности) была полна чувства исодержания, все вместе — табор. Каждый хотел высказаться и поделитьсянакопленной информацией. Я считала, что имею на это самые законные права, ипотому галдела громче других. Даже бас Ивановой тонул в моем сопрано. Время отвремени мы выдыхались, наступала короткая тишина, которую мы тут же взрывалидружным хором. Шуму — бездна, информации — ноль. Так продолжалось до самогоАзовского моря. Лишь увидев Катерининого Витьку, рысью мечущегося по двору, мыумолкли.