практике. А Йосип, довольный собой, вытащил из-за пазухи один из своих острых камней и принялся его разглядывать, будто это был драгоценный алмаз.

Тем временем мысли-чайки в голове Семёна закружились ещё быстрее. Он снова сел, подтянул к себе бутылку и налил в мятый жестяной стаканчик. Водка плеснула, как слёзы, и в этот момент ему показалось, что стол под ним качнулся, как лодка на волнах. Он моргнул — и вот уже вместо стола под ним оказалась настоящая лодка, а вокруг плескалась река, мутная, серая, с плавающими в ней старыми сапогами и пустыми бутылками. Йосип стоял на берегу, всё с тем же камнем в руках, и махал ему, как провожающий на вокзале.

— Эй, Йосип! — крикнул Семён, но голос его утонул в шуме ветра. Лодка завертелась, бутылка в руках превратилась в руль, а водка в стаканчике — в маленькое море, которое плескалось и пело грустную песню. Семён засмеялся, но смех его вдруг перешёл в зевок. Мысли-чайки начали растворяться, таять, как сахар в горячем чае. Он закрыл глаза, и лодка, река, Йосип — всё исчезло, сменившись сладким, тягучим сном.

А во сне он шёл по полю, где вместо травы росли бутылки водки — грустные, блестящие, каждая с крошечной слезой на горлышке. И где-то вдалеке Йосип всё ещё стоял с камнем в руках, а за ним летали чайки, которые почему-то хохотали человеческими голосами.

Поле качалось под ногами, как палуба корабля, а бутылки звенели, словно колокольчики, когда он наступал на них босыми ногами. Он наклонился, чтобы поднять одну, но та вдруг выскользнула из рук и превратилась в большую рыбу с грустными глазами. Рыба посмотрела на него, вздохнула и уплыла в небо, оставив за собой шлейф из водочных капель. Семён проводил её взглядом, почесал затылок и пробормотал:

— Вот ведь… даже рыбы теперь пьют.

Он пошёл дальше, и вскоре поле сменилось деревней, но вместо домов стояли гигантские бутылки, а вместо людей — чайки в старых картузах, которые курили самокрутки и играли в карты. Одна из чаек, с кривым клювом и мутным взглядом, подняла голову и прохрипела:

— Эй, Семён, садись с нами, сыграем на твою душу!

Семён хмыкнул, махнул рукой и ответил:

— Душа моя и так в залоге у Йосипа, спросите у него!

Чайки загоготали, а одна из них, самая толстая, вдруг встала и начала танцевать, размахивая крыльями, как заправская плясунья. Музыка — странная, скрипучая, будто кто-то терзал гармошку с дырявыми мехами — лилась откуда-то сверху, из облаков, которые теперь были похожи на огромные куски сахара. Семён покачал головой, чувствуя, как сон становится всё гуще, словно сироп, и пробормотал:

— Ну и дела… может, это и есть счастье?

Он лёг прямо на землю, которая оказалась мягкой, будто перина, и закрыл глаза. Последнее, что он услышал, — это шёпот Йосипа, доносящийся откуда-то издалека:

— Водка грустная, а ты смешной, Семён… смешной…

Кусок второй

«А откуда взялось чудовище это?

Из кумыса… из творога…

Снова в молоко оно превратится,

Напиток врага, напиток врага…»

Семён спал, уронив голову на липкий стол кабака, а в его разуме, меж крутых гор и пропастей, всё ещё звучала песня — тоскливая, протяжная, будто ветер завывал в ущельях. Она отпугивала страшных, прожорливых чаек, что кружили в его мыслях, хлопая крыльями из рваных газет и выкрикивая обрывки старых сплетен. Их клювы блестели, как ножи мясника, а глаза горели жадностью, словно у сборщиков податей. Но песня держала их на расстоянии, и Семён, посапывая, видел сон — странный, густой, как похлёбка с лишней ложкой соли.

Вот приснилось ему, будто двери кабака распахнулись с театральным скрипом, и в них шагнул сам Гоголь. Не просто Гоголь, а Гоголь живой, настоящий, с носом, похожим на перезрелую грушу, и глазами, в которых плясали искры, будто он только что сбежал из собственного рассказа. Рядом с ним вышагивал товарищ — цыган, весь чёрный, как смоль, с кудрями, что вились, словно ягнята, сбежавшие с пастбища. На цыгане было пальто, длинное, бесконечно длинное, тянувшееся за ним, как хвост кометы или как мантия какого-то опереточного генерала. Оно шуршало по полу, подметая окурки и крошки хлеба, а пуговицы сверкали, будто медали, выигранные в споре с судьбой.

Семён давно мечтал встретить Гоголя. Он даже искал его — то в подворотнях, то в старых книгах, то в пьяных разговорах за кружкой. Хотел спросить о правде: о чём молчал “Нос”? Почему “Мёртвые души” такие живые? Но где его найдёшь, Гоголя? В Петербурге, говорят, он, а тут, в этом кабаке со щелями в стенах и запахом кислого пива, только вороны да пьяницы. Люди шептались: “Да нет никакого Гоголя, выдумка всё, сказка для дураков”. А сколько раз его хоронили! То в газетах, то в сплетнях — гроб за гробом, а он, хитрец, вставал, отряхивал фрак и шёл дальше, посмеиваясь над всеми.

И вот — удача! Сам пришёл! Белый, как мел, словно его выточили из куска сахара, невысокий, почти мальчик, с тонкими пальцами, которые нервно теребили край сюртука. А цыган рядом — мрачный, как туча перед грозой, оглядел пьяниц в кабаке. Его взгляд был острым, как шило, и казалось, он спрашивал: «Ну, кто тут не верил, что Николай Васильевич жив? Кто смел сомневаться?» — Семён даже протёр глаза, но нет, не привиделось: цыган стоял, гордо выпрямившись, а пальто его теперь колыхалось, как море, и в складках мелькали звёзды — то ли пуговицы, то ли настоящие светила.

— Семён, Семёнчик, хватит тебе дрыхнуть, иди домой, — вдруг пророкотал цыган-генерал, и голос его был густой, как смола, но с ноткой смущения. Гоголь же отвернулся, будто стесняясь всей этой сцены, и принялся разглядывать трещину на потолке, где паук плёл сеть из серебряных нитей. — Да просыпайся же, Семён, хватит! — Цыган топнул ногой, и пол кабака дрогнул, а со стола упала ложка, звякнув, как колокольчик.

Семён с трудом оторвал голову от стола, она казалась тяжёлой, как чугунная гиря, и заморгал. Сон ещё цеплялся за него липкими пальцами, но кабак уже преобразился: столы стояли пустые, мёртвые, словно кладбище мебели, а в углу вместо пьяниц теперь сидели тени, шептались и хихикали, глядя на него. Над ним же склонился Йосип, его старый товарищ, но какой-то новый с улыбкой мягкой, как подушка, и с глазами, в которых плескалось что-то нездешнее.

— А где Гоголь? — прохрипел Семён, оглядывая пустоту. Голос его дрожал, как струна старой балалайки.