Позже ночью он поглядел на Милдред. Она не спала. Чуть слышнаямелодия звенела в воздухе — в ушах у неё опять были «Ракушки», и опять онаслушала далёкие голоса из далёких стран. Её широко открытые глаза смотрели впотолок, в толщу нависшей над нею тьмы.

Он вспомнил избитый анекдот о жене, которая так много разговаривалапо телефону, что её муж, желавший узнать, что сегодня на обед, вынужден былпобежать в ближайший автомат и позвонить ей оттуда. Не купить ли и ему,Монтэгу, портативный передатчик системы «Ракушка», чтобы по ночам разговариватьсо своей женой, нашёптывать ей на ухо, кричать, вопить, орать? Но чтонашёптывать? О чём кричать? Что мог он сказать ей?

И вдруг она показалась ему такой чужой, как будто он никогдараньше её и в глаза не видел. Просто он по ошибке попал в чей-то дом, как тотчеловек в анекдоте, который, возвращаясь ночью пьяный, открыл чужую дверь,вошёл в чужой дом и улёгся в постель рядом с чужой женой, а рано утром встал иушёл на работу, и ни он, ни женщина так ничего и не заметили…

— Милли! — прошептал он.

— Что?..

— Не пугайся! Я только хотел спросить…

— Ну?

— Когда мы встретились и где?

— Для чего встретились? — спросила она.

— Да нет! Я про нашу первую встречу. Он знал, что сейчас онанедовольно хмурится в темноте.

Он пояснил:

— Ну, когда мы с тобой в первый раз увидели друг друга. Гдеэто было и когда?

— Это было… — она запнулась. — Я не знаю.

Ему стало холодно:

— Неужели ты не можешь вспомнить?

— Это было так давно.

— Десять лет назад. Всего лишь десять!

— Что ты так расстраиваешься? Я же стараюсь вспомнить. — Онавдруг засмеялась странным, взвизгивающим смехом. — Смешно! Право, очень смешно!Забыть, где впервые встретилась со своим мужем… И муж тоже забыл, гдевстретился с женой…

Он лежал, тихонько растирая себе веки, лоб, затылок. Прикрылладонями глаза и нажал, словно пытаясь вдвинуть память на место. Почему-тосейчас важнее всего на свете было вспомнить, где он впервые встретился сМилдред.

— Да это же не имеет никакого значения. — Она, очевидно, всталаи вышла в ванную. Монтэг слышал плеск воды, льющейся из крана, затем глотки —она запивала водой таблетки.

— Да, пожалуй, что и не имеет, — сказал он. Он попыталсясосчитать, сколько она их проглотила, и в его памяти встали вдруг те двое сиссиня-бледными, как цинковые белила, лицами, с сигаретами в тонких губах, измея с электронным глазом, которая, извиваясь, проникала всё глубже во тьму, взастоявшуюся воду на дне… Ему захотелось окликнуть Милдред, спросить: «Сколькоты сейчас проглотила таблеток? Сколько ещё проглотишь и сама не заметишь?» Еслине сейчас, так позже, если не в эту ночь, так в следующую… А я буду лежать всюночь без сна, и эту, и следующую, и ещё много ночей — теперь, когда этоначалось. Он вспомнил всё, что было в ту ночь, неподвижное тело жены,распростёртое на постели, и двоих санитаров, не склонившихся заботливо над ней,а стоящих около, равнодушных и бесстрастных, со скрещёнными на груди руками. Вту ночь возле её постели он почувствовал, что, если она умрёт, он не сможетплакать по ней. Ибо это будет для него как смерть чужого человека, чьё лицо онмельком видел на улице или на снимке в газете… И это показалось ему такимужасным, что он заплакал. Он плакал не оттого, что Милдред может умереть, аоттого, что смерть её уже не может вызвать у него слёз. Глупый, опустошённыйчеловек и рядом глупая, опустошённая женщина, которую у него на глазах ещёбольше опустошила эта голодная змея с электронным глазом…

«Откуда эта опустошённость? — спросил он себя. — Почему всё,что было в тебе, ушло и осталась одна пустота? Да ещё этот цветок, этотодуванчик!» Он подвёл итог: «Какая жалость! Вы ни в кого не влюблены». Почемуже он не влюблён?

Собственно говоря, если вдуматься, то между ним и Милдредвсегда стояла стена. Даже не одна, а целых три, которые к тому же стоили такдорого. Все эти дядюшки, тётушки, двоюродные братья и сёстры, племянники иплемянницы, жившие на этих стенах, свора тараторящих обезьян, которые вечночто-то лопочут без связи, без смысла, но громко, громко, громко! Он с самогоначала прозвал их «родственниками»:

«Как поживает дядюшка Льюис?» — «Кто?» — «А тётушка Мод?»

Когда он думал о Милдред, какой образ чаще всего вставал вего воображении? Девочка, затерявшаяся в лесу (только в этом лесу, как нистранно, не было деревьев) или, вернее, заблудившаяся в пустыне, где когда-тобыли деревья (память о них ещё пробивалась то тут, то там), проще сказать,Милдред в своей «говорящей» гостиной. Говорящая гостиная! Как это верно! Когдабы он ни зашёл туда, стены разговаривали с Милдред:

«Надо что-то сделать!»

«Да, да, это необходимо!»

«Так чего же мы стоим и ничего не делаем?»

«Ну давайте делать!»

«Я так зла, что готова плеваться!»

О чём они говорят? Милдред не могла объяснить. Кто на когозол? Милдред не знала. Что они хотят делать? «Подожди и сам увидишь», —говорила Милдред.

Он садился и ждал.

Шквал звуков обрушивался на него со стен. Музыкабомбардировала его с такой силой, что ему как будто отрывало сухожилия откостей, сворачивало челюсти и глаза у него плясали в орбитах, словно мячики.Что-то вроде контузии. А когда это кончалось, он чувствовал себя, как человек,которого сбросили со скалы, повертели в воздухе с быстротой центрифуги ишвырнули в водопад, и он летит, стремглав летит в пустоту — дна нет, быстротатакая, что не задеваешь о стены… Вниз… Вниз… И ничего кругом… Пусто… Громстихал. Музыка умолкала.

— Ну как? — говорила Милдред. — Правда, потрясающе?

Да, это было потрясающе. Что-то совершилось, хотя люди настенах за это время не двинулись с места и ничего между ними не произошло. Но увас было такое чувство, как будто вас протащило сквозь стиральную машину иливсосало гигантским пылесосом. Вы захлёбывались от музыки, от какофонии звуков.

Весь в поту, на грани обморока Монтэг выскакивал изгостиной. Милдред оставалась в своём кресле, и вдогонку Монтэгу снова неслисьголоса «родственников»:

«Теперь всё будет хорошо», — говорила тётушка.

«Ну, это ещё как сказать», — отвечал двоюродный братец.

«Пожалуйста, не злись».

«Кто злится?»

«Ты».