действительно гарантируете мне безопасность? Правду ли сказала мне уважаемая хозяйка? Что здесь специально охотятся за людьми с целью убийства.

– Сколько помню, – с легким оскорблением в голосе ответил моторола, – я вам гарантию безопасности уже дал. Что же до информации этой женщины, то она неправа – винные пары, помноженные на личную драму, прибавьте сюда ее странную тягу…

Блоп! Что-то тяжелое ударилось в терминал, и моторола умолк.

Покатилась по полу круглая такая штуковина – явно не из женского обихода – массивный шар с блестящими окошками.

– Заткнулся, – удовлетворенно сказала Джосика. – Давно его пора было.

И упала в кресло, полное всякой всячины. Глаза ее полузакрылись.

– Скот моторола, – пробормотала она. – Скот-моторола. Скот-моторола. Кублах, тебе уходить нельзя.

А он скорбно смотрел на покореженный терминал. При нем еще никогда и никто так грубо не прерывал моторолу.

– Я злоупотребляю вашим гостеприимством, – наконец сказал он почти искренне. – Я должен идти. Большое вам спасибо за помощь.

Джосика, дико напрягаясь, попыталась выбраться из кресла, но рухнула, не достигнув цели.

– Кублах, – сказала она, жуя, в принципе, недурные губки. – Кублах, ну куда ты сейчас пойдешь? Ну что ты так за ним гонишься, что даже жизнью рисковать согласен? Вы ведь друзьями были когда-то.

Кублах уже не удивлялся ее осведомленности.

– Ну, положим, не совсем друзьями…

– А теперь ты его ловчишь… улавливаешь… поймаешь. Не надо, Кублах, нехорошо. И о-о-очень опасно. Ты ему не верь, мотороле, он правда скот. Скот, скот, скот-моторола!

Гигантским усилием она поднялась и теперь, растопыривая пальцы, пыталась удержать равновесие.

– Извините, но я действительно должен… мне просто необходимо уйти.

Он натянуто поклонился и пошел к двери. Сзади донеслось страдальческое:

– Пслуш, не уходи, пслушай, Кублах, мне надо тебе что-то сказать, очважно, вот пслу-ушай!

Кублах уже на выходе замер из вежливости и, не оборачиваясь, произнес:

– Я слушаю, конечно. Только покороче, пожалуйста.

Глава 6. Несостоявшаяся речь Джосики

Вот что хотела сказать Джосика, глядя с тупой пьяною злобой на то, как И-о-а-хим-м-м Кубл-бл-блах стоит, протянув руку к двери, тот самый страшный непобедимый Кублах, от чьего взгляда (только взгляда, поверьте, только!) твои мышцы становились чужими, твои мысли сатанели от привычного ужаса и тоже становились чужими, и тело отвергало собственную твою панику, так что даже задрожать пальцами, подкоситься ногами или расширить зрачки было не в твоей власти, и в муке душевной подчинялось его приказам, словно это его тело, а не твое, и шло за ним, и все, что он ни прикажет, с послушанием исполняло. Того самого Кублаха, кто теперь потерял над тобой власть, ха-ха, кто стоит сейчас, повернувшись к тебе спиною, превозмогая истинно метропольское отвращение к пьяным, но не уйдет, нет, не уйдет: теперь он хочет разобраться в происшедшем, но долго, долго себе этого не позволит, потому что не таков Кублах. Вот что она хотела ему сказать:

– Да, Кублах, да, перед тобой Джосика Уолхов, а ты и не понял, та самая Джосика, первая любовь Дона, персонального преступника твоего, о которой ты знаешь чуть-чуть – немного из досье Дона, немного из тех разговоров, которые вы вели по пути в очередную пенитенциарию, когда ему, парализованному твоей волей, позволялось немного поговорить: тебе было скучно, а ему невыносимо без таких разговоров-исповедей. Когда я появилась, вы уже и друзьями-то не были, да вы и не были никогда друзьями; ты, враг его по профессии и призванию, ты, палач-доброволец, гордо снявший тысячелетнюю маску, целью своей жизни поставивший (безо всякого к тому принуждения) обессилить Дона и, стало быть, его уничтожить, ты был в то же время единственным существом, хоть как-то заинтересованным в нем (ну да, да, Фальцетти, как же!), он был связан с тобой куда сильнее, чем кто бы то ни было еще в Обитаемом Ареале, он был физиологически с тобой связан и потому считал тебя больше чем родственником, больше чем другом, ведь друзья могут предать, а ты – уже нет.

Вот почему он так рвался рассказать тебе всё свое, и совсем (или почти совсем) не было у него желания переубедить тебя, перевербовать на свою сторону. И вот я, Джосика Уолхов, а точнее, сам Доницетти в ее лице, в ее теле, стою перед тобой, а ты не догадываешься, насколько хорошо я тебя знаю. Я, Джосика Уолхов, а не Дон, именно Джосика, брошенная когда-то своею первой любовью, и, думаю, возненавидевшая его, и, думаю, продолжающая любить (хотя, конечно, всё это примитивное, первое приближение к моим действительным чувствам), стою здесь перед тобой, и обвиняю тебя, и желаю за предательство приговорить к смерти, а вместо этого спасаю тебя от смерти. Я, Джосика Уолхов, стоя перед тобой в этом противном виде, сейчас буду рассказывать о себе, а ты будешь покорно слушать.

Я любила его, я знаю. Ах, Кублах, тебе не испытать той невинной ночи, которая между нами была, которая началась вечером и кончилась утром – это с ночами случается очень редко, – которая тянулась и тянулась и была длинней жизни, а воспоминаний оставила на одну только секунду, боже! Я первый раз касалась мужчины, я уверена, а он – женщины. Так я думаю. Так мне хочется верить. Я помню его памятью, как я касалась его.

А он… был он поначалу от неумения груб, я же была от неумения неприступна. Но потом… Не существовало тогда в мире ни единого звука, который оказался бы достаточно нежен, чтобы не оскорбить нас, чтобы не разрушить нашу гармонию. Я говорила «не надо», и он говорил «ах, боже мой, Джосика!»… Весь мир был преступно груб для того, что между нами происходило.

Ну, конечно, он меня бросил. Кто, как не я, в состоянии его оправдать за это. Я ведь ничего не должна знать о том, что было со мной после того, как он однажды вечером сорвался с Парижа (он обещал вернуться и не вернулся – он просто не мог, я знаю), до того самого момента, как он вошел в меня и убил, точно так же, как убил каждого из нас в этом городе. Я убийца. Слава тебе, Господи, хоть кто-то получает возможность «возвращаться». У каждого есть шанс восстать из мертвых, только ведь не у Дона!

И я, Джосика Уолхов, имеющая память Дона Уолхова, имеющая его цели и полностью разделяющая его преступления, хотя они, его преступления, никак не связаны с моим телом и, по справедливости, не могут быть моими только из-за того, что он ворвался в меня (с