еще большим бессердечием, чем тогда, когда он меня оставил), убив предварительно Джосику, свою первую и – она даже не догадывалась – единственную возлюбленную, свою жену уничтожив, – я, Джосика Уолхов, проклинаю и его, и тебя, и себя, и только это я хотела сказать тебе, когда все три месяца ждала твоего прихода.

Особенно часто я проклинала тебя, Иоахим Кублах. Дон – это стихия. Его можно ненавидеть, но не понять его – преступление. А ты, тот, который в детстве называл себя его другом, ну, пусть даже не называл, а просто был вместе с ним, ты, в компании которого он сатанился в Свечках, ты, которого он выручал из кучи неприятных историй, ты, бывший и настоящий пай-мальчик, не только обвинил его в ереси – это пусть, это как раз нормально, – но и жизнь свою посвятил уничтожению этой ереси, то есть в первую очередь уничтожению самого Дона, своего бывшего друга, хотя ты и не хочешь так его сейчас называть. Я иногда думаю, что, может быть, не уничтожению ереси ты посвятил жизнь – что тебе до нее? – а уничтожению в первую очередь Дона и только потом, как следствие, ереси. Так или иначе ты согласился или даже сам вызвался – я не знаю, как это там у вас делается – посвятить жизнь охоте за своим бывшим другом. Скорее всего, сам, потому что даже моторолы не всегда придумывают такое.

Ты предатель, Иоахим Кублах. О, я знаю, я великолепно знаю, что ты никогда с этим не согласишься – ну какой же ты предатель, когда делаешь все из побуждений самых, может быть, высших и благородных… хорошо, я согласна, делаю поправку – ты предатель из побуждений высших и благородных. Точно так же, как Дон – убийца из побуждений того же списка. Ладно, проехали.

Я не хочу больше спорить и говорить об этом, и замолчи, Иоахим Кублах, и закрой, пожалуйста, рот, изобрази презрение, если хочешь, оно у тебя великолепно изображается, ты мастак изображать холодное презрение чистоты к грязи. И замолчи, всё! Замолчи, пожалуйста. И стой здесь, потому что тебе некуда больше деться.

Да, вот еще что! Я хотела рассказать тебе, Кублах (больше-то некому, ты послушай, пожалуйста), я хотела рассказать тебе о себе. О том, как я, Доницетти Уолхов, проснулся однажды в постели с каким-то носатым и бородатым, словно грубо загримированным, о том, как сначала было божественно хорошо, а потом стало дьявольски плохо, о том, как я с ужасом открыл, что я женщина, причем не какая-нибудь женщина, а собственная, собою же брошенная жена (ох, я с самого начала боялся именно этого, мне просто крупно не повезло – ну, ладно), бывшая Уолхов, потому что последней своей фамилии я и не выговорю, противная такая фамилия, он один раз пришел, а потом не приходил, брезгует… А рядом парнишка лет двенадцати таращился на нас. Он стоял перед нами в майке без трусиков, и от него несло испражнениями (но я же не знала, я даже не подозревала тогда, этого никто не мог знать, что дети не переносят замены разума, это был первый ужас, обрушившийся на всех нас, первая догадка о непростительности преступления, совершённая тем Доном, который был вначале – Я ЖЕ НЕ ЗНАЛА!), он лопотал какую-то несуразицу и пускал слюни – нет, такое невозможно рассказывать.

Как потом, будто частицы взрыва, мы разбежались с моим вторым мужем в разные стороны и как я блуждал (блуждала!) по сошедшему с ума городу, а ничего не понимающий моторола призывал нас к благоразумию. Я помню побоища, помню безумные лица, и дикий хохот, и отчаяние распоследнее, и попытки сорганизоваться хоть как-то; помню умирающего в больнице – не знаю, что меня туда принесло, – он бил кулаками в стену и выл сквозь сжатые зубы, а доны вокруг его постели во множестве собрались (один мял в руке длинный белый цветок) и мечтали ему помочь, и стонали в бессилии, потому что врачей не было среди нас, потому что, ну, ты знаешь, эскулапом Дон никогда не значился.

И наконец кто-то из нас догадался, что надо бы обратиться к мотороле – да, да, вызовите моторолу, скорей. И мы, каждый из нас, принципиально отвергающих помощь любой Машины, понимали, что он предает нас, что, умирая, он уходит от нас, но мы прощали, конечно – ну что ж вы, ну позовите, ну кто-нибудь, ведь плохо же человеку! – и сами отступали немного в своей антимашинной религии… ведь я, то есть Доницетти Уолхов, никогда не отрицал, что исповедую именно религию, именно веру, это вы всегда становились рабами своей религии, потому что стыдливо выдавали ее за знание, вы распинались в своем яром рационализме, яростно отталкивали саму мысль о своем полном и безусловном подчинении единому и всемогущему Богу – Машине. И странно – оказавшись в другом теле (казалось бы, несущественная деталь для религии), каждый из нас совсем уже не так непреклонно думал о верности своим принципам, словно это уже чьи-то чужие принципы, а не выстраданные так, как их выстрадал я, Доницетти Уолхов. И не возражай, я устала от споров с тобой на отвлеченные темы; жизнь, ты сам знаешь, куда паскудней и проще. Слушай молча, дай высказаться, сиди, сиди, Иоахим Кублах.

О чем я? А, да, тот самый день, о Содоме. Йохо, я проходила улицами, скверами, я в тот день полгорода пешком обошла, я, как и все вокруг меня, все больше и больше проникалась ощущением непоправимой вины, своей причастности к массовому убийству, и с этим надо было жить как-то, и жить не хотелось, и впору было сойти с ума.

Мне казалось, я бегу от чудовищ, мне казалось, что и вправду за мной гонятся какие-то страшные, иногда они даже окликали меня, но в то же время, Кублах, мне казалось, что это я бегу за чудовищами, чудовищами, которые от меня ускользают; и я подумала тогда: «Кто же я-то, бегущая от чудовищ и за чудовищами, разве я сама в таком случае не чудовище?»

Как по-разному воспринимали доны плоды своего преступления! Одних охватывало эпилептическое отчаяние, другие это отчаяние пытались заслонить шутовством, трын-трава, бесновались… Третьи…

Слушай, Йохо, я видела банду женщин со всклокоченными волосами – уродливых, жутких баб, уничтожающих всё на своем пути. Нет, это было не тогда, позже. И это тоже был я, я себя не узнавал, я не мог поверить, что и там тоже мое сознание. Я видела других женщин, срывающих с себя