одежду, себя с хохотом лапающих и пристающих к каждому: возьми меня, хо-хо, это будет что-то наподобие онанизма в комнате с зеркалами, ведь вокруг никого, кроме меня. Мне казалось, что мужчинам в этот день не должно быть интересно женское тело.

И еще я видела дона, который был очень похож на самого себя: он шел, руки в карманы, сутулился, как обычно, он затравленно озирался, и мы все провожали его глазами. Это был не он, мы завидовали ему.

Сразу пошел разброд: мало кто хотел действовать так, как замышлял Дон, – почему, почему, скажи, Кублах, скажи мне, Йохо, почему они все отказывались от Дона?

Ты не был там, ну как тебе рассказать? Я видела отчаявшихся с больными глазами, а другие хохотали и пели, видела ораторов, которые вели за собой людей, видела бандитов и контрбандитов, охотников и беглецов, убийц и самоубийц, дураков и шутов, видела доброту и жестокость, я никак, ну абсолютно никак не могла поверить, что все эти люди есть один человек, что это я сам – Дон, Доницетти Уолхов.

О, послушай, послушай, один из них поразил меня, это был, наверное, сумасшедший. Такой невысокий, плотный, со вздернутым подбородком, спокойный взгляд. Он шел и на ходу читал книгу, держа ее вертикально перед глазами. Читая книгу, он перешагивал через мертвых и плачущих. Я хотела спросить, что он читает такое, но тут к нему с воплем и мяуканьем подскочил рыжий мальчонка (я, кажется, узнала его) и замахнулся палкой с шипами. Многие тогда еще про детей не знали, только догадывались. Не отрывая глаз от экрана, чуть заметно улыбаясь прочитанному, тот человек отодвинул мальчишку рукой и пошел дальше. Я расхотела спрашивать, но все-таки было интересно (ведь он же Дон), и я заглянула сзади, через плечо. Но он прикрыл страницу ладонью и посмотрел на меня. И кивнул, потому что узнал, а потом книгу к глазам поднес и прошел мимо с поднятым подбородком, книгу свою читает.

И все, все меня узнавали, я сразу стала очень популярна в Париже‐100. Это было и приятно, и жутко, потому что все они близко знали меня, даже женщины, даже страшные и злые старухи. Некоторые заговаривали со мной, но я им не отвечала, потому что я тоже была Доном, больше Доном, чем Джосикой, я их боялась, я их ревновала ко мне. И они проходили мимо. Как другой, с книжкой.

Тот день… Он был ужасен, тот день, он всех нас, донов, пришиб. Он закончился для меня встречей с тем, первым, Доном, я, может быть, искала его. Дон и Фальцетти, рука об руку, друзья-неразлучники, подошли ко мне и сказали: «Мы тебя ищем. Ты нам нужен. То есть нужна». Дон сказал, что Фальцетти – единственный недон на Париже‐100. Как будто я и сама не догадывалась. Больше он ничего не сказал, один Фальцетти ужасно много тараторил и жестикулировал, а Дон молчал – он знал, что Джосикой я только зовусь, а на самом деле я не Джосика, он только-только начинал понимать, что я и не Дон тоже. Я так думаю. А Фальцетти склабился и болтал, и всё ему на ухо конфидентничал.

Они привели меня сюда и сказали, что теперь я буду жить здесь, что я буду охранять этот Дом и что Дом тоже меня охранять будет. И что Дом не пустит в себя (они так договорились между собой) ни Фальцетти, ни Дона, да и другого кого только с моего позволения впустит. Но чтобы я не открывала кому попало. Чтобы ничья нога… Обязали они меня и тот прибор – называется Инсталлятор, Фальцетти выдумал, – которым мы все это дело обстряпали, ото всех охранять. Они не объяснили зачем, но я поняла, а я даже не знаю, где он находится и как выглядит. И я согласилась, потому что была Доном, а еще потому, что не совсем Доном была, а еще потому, что Джосикой называлась, и теперь я вроде змеи вечной при сокровище заколдованном, а что мне делать с тем сокровищем, я не знаю. И ни Доном быть не могу, и ни в Джосику мне нельзя окончательно «возвратиться» – ты еще узнаешь, Кублах, что многие здесь в себя возвращаются – жуткое дело! Многие же, многие в себя возвращаются, а мне нельзя, потому что Дом охраняю. Я уже раз «возвращалась» – не получилось.

Подожди, Кублах, не спеши, я не все сказала еще, подожди, подожди, Кублах! Один-то раз я все-таки «возвратилась», нарушила свой же запрет, «возвратилась» – и сразу обратно, к Дону, к тому, что от Дона во мне осталось. Это было очень трудно – к Дону. К Джосике куда легче. Так просто – захотелось вспомнить. Именно вспомнить, а не узнать, ты меня понимаешь, Кублах? Но там страшные были воспоминания, там не только первая ночь с Доном или свадьба с тем, вторым, – там я и спивалась, и вешалась, и лечилась. Знаешь ли ты, Иоахим Кублах, что значит стоять навытяжку с жесткой ременной петлей вокруг шеи?

Но ушла, сумела не «возвратиться», тебе первому о том говорю. Чувство долга – убийственная шутка морали. Все три месяца я ждала только тебя, Йохо, Иоахим Кублах, потому что и ждать-то мне больше нечего было. Глупая старая змея над сокровищем заколдованным – чего мне ждать?

Вот тебе, Кублах, мое признание в ненависти, а с ним и Дом этот, а с Домом и тело мое в придачу – оно, как отрезвеет да отойдет, очень даже красивое. Дон так считает. А с телом, кстати, и Дона получишь в полное обладание, не с твоими там живчиками и проводочками, не с твоим джокером, а настоящее обладание. Хотя на что он тебе, Дон, ему от тебя не убежать никуда и ни при каких обстоятельствах – пре-до-пре-де-ле-ни-е. Вот так-то, Иоахим Кублах.

Это или примерно это хотела сказать Джосика врагу своему и главному палачу Кублаху, она долго готовила свою речь, долго слова выстраивала, хотя многое и присочинила, ну, да это не только с ней случается, но в нужную минуту сорвалась, напилась пьяной и потому из приготовленной речи ничего не сказала. Проникновенно глядя в глаза Кублаху, с нажимом глядя, сказала она вот что:

– Ыо-о-ой-й-й-й!

И осела в кресло, и мгновенно уснула, потому что перебрала.

Глава 7. Заседание штаба Братства

– Дон! Ты меня слышишь? Я иду к тебе, Дон! Я скоро!

И Дон при этих словах, вновь прозвучавших у него в