В миг полного устранения от дел и приятного созерцания моторола, как мы уже знаем, объял взглядом весь Париж‐100. Он свел в одну картину самоотверженный труд и не менее самоотверженное безделье, он вплел в ее узор чье-то полное отупение и чьи-то горькие размышления, подсластил его чьим-то любовным поцелуем и решительно отбросил многочисленные занятия гантельной гимнастикой, хотя вообще-то глупость он уважал, особенно в периоды созерцаний. Он… ну, словом, он видел чуть ли не все, что творилось в то время в городе. Он – и мы только что говорили об этом – в центр картины попробовал поместить встречу Джосики и Кублаха, эта сцена доставила ему удовольствие, особенно тем, что в ней ощущался привкус дважды сокрытого эротизма, хотя вроде бы откуда здесь эротизму взяться? Но вопросами причин и следствий во время созерцаний моторола не задавался – наоборот, именно от этих вопросов он всячески уходил и пользовался причинно-следственными связями своего мира только для плетения орнаментальных узоров на своих гигантских полотнах для неожиданных мазков, для, я извиняюсь за слово, контрапунктуры, то бишь противопоставления. Впрочем, не об этих тонкостях речь.

После Джосики и Кублаха моторола обратил свое внимание на дом Зиновия Хамма, что стоит на самой окраине Стопарижа, посреди Стеклянного сквера. Там в этот миг укрывался от его взглядов Доницетти Уолхов, геростратический преступник, всем известный как Дон. Здесь, пожалуй, впервые – вот это немного странно! – познакомился моторола с мастерством Дона, в котором уже, честно говоря, начал он сомневаться.

Вдруг пропала экранировка, и моторола вновь увидел неопрятную обстановку дома. Сам хозяин, Зиновий Хамм, одиноко сидел в своем неизменном кресле и что-то со встревоженным видом обдумывал. В подвальном кабинете, довольно скучной захламленной комнатушке, ожидая чего-то явно приятного, сидели Дон со своим штабом. Потом Дон встал и церемонно поклонился пустому пространству. И пропал. Пропало все. Комнаты дома (числом восемь) неожиданно слились в один большой зал, а Дон преобразился в певца-гастролера, поющего на полузабытой, архаической сингалингве. Четыре его верных помощника – Нико Витанова, Кронн Скептик, Алегзандер и Валерио Козлов-Буби, да еще плюс к тому давным-давно убитый Теодор Глясс, – помогали ему на правах, естественно, хора. Свисали складками занавесы, поскрипывали подмостки настоящего дерева, нестерпимо сияла люстра, а старинные напольные часы с маятником исполняли роль единственного зрителя и дирижера одновременно, притоптывая коротенькими гнутыми ножками, эти часы неистово отбивали в такт музыке какое-то бесконечное время. Впрочем, зрители были еще – с высокого потолка за исполнением песни внимательно наблюдали во множестве выросшие глаза. А прочие гости дома вместе с хозяином Зиновием Хаммом исчезли неизвестно куда.

Дон, одетый вычурно, с наигранным ужасом смотрел на поющий хор – у всех четверых были молитвенно сложены руки и пестрели бантики в волосах. «Дон, ах, Дон! – пели они тоненькими голосками. – Милый Дон, прощай, милый, ты никогда не встретишь нас больше». А Дон сильным ультразвуковым тенором отвечал, заставляя пространство вибрировать и сжиматься: «Ах, что вы говорите такое? Я не понимаю, как это не увижу?!» – «Нет-нет, не спрашивай, чего уж там, прощай, Дон! – похоронными, но и одновременно веселыми дискантами отвечал ему хор. – Не увидишь нас больше, неу вид ишь насб ол ьше, ах, увы, такова твоя тяжкая доля, бедный, бедный, милый наш Дон…» Они скорбно качали бантиками, весело при этом поблескивая глазками, а Дон бесновался (глаза на потолке в это время как по команде наполнились слезами и горестно заморгали, образовав дождик): «О, не верю, не верю, не говорите мне таких слов, моя задница не выдержит, я пукну прям сейчас!» – «Вот придет Кублах». – «Ой, боюсь, ой, не говорите про Кублаха!» – «Вот посмотрит на тебя Кублах». – «Ой, не надо, ой, не надо смотреть!» – «Вот послушно к нему потянешься». – «Нет, ни за что!» – «И пойдешь за ним не оглядываясь». – «Нет! Не-э-э-эт!» – «И уйдешь туда, откуда к нам не вернешься». – «Ой, боюсь, ой, не говорите мне таких ужасов!» – «И больше ты нас не увидишь, милый наш Дон, дорогой ты наш, бестолковенький». – «Не говорите так, молчите, пожалуйста, а то моторола услышит и нам задаст!» – «Что ж, прощай, Дон. Прощай навек. Мы больше не увидим тебя». – «Оэй!» – «Увы!» – «Оэй!» – «Увы!» – «Оэй!» – «Увы!»… И так далее, всего сорок пять тысяч четыреста восемьдесят шесть раз «оэйувы», все быстрее и быстрее, в машинном времени под конец.

«Он и раньше меня обманывал, – сказал себе моторола, – только я понимал это, а теперь нет – вот что самое неприятное. Он хотел скрыть от меня какие-то действия своего Братства, направленные против меня, потому что скрывать заговор, если он направлен против Фальцетти, просто глупо, а Уолхов по-своему не дурак. Что мне Фальцетти? Этот Уолхов неизвестно сколько раз проделывал со мной свои фокусы, он начинил меня массой ложной информации, тем самым уменьшив для меня предсказуемость будущего… Все мои решения, все мои выводы несут в себе пусть незначительную, но недопустимую избыточность. Он что-то еще приготовил против меня!»

На этом моторола окончательно вышел из созерцания и подключил все незанятые срочно сознания в попытке раскрыть замысел Дона.

– Дон, ты слышишь меня? Жди меня к себе, Дон! Теперь уже совсем скоро.

И Дон зябко поежился от этого нетерпеливого крика, прозвучавшего в голове. Но и всё – только поежился, никак иначе виду не показал.

Трудно сказать, зачем он выдал себя мотороле в такой важный миг, показав ему нарочито неправдоподобную картинку, – нет, я не знаю зачем и даже судить не берусь. Подозреваю, что это была часть сложного и на первый взгляд заумного плана, с помощью которого он собирался извести стопарижского моторолу. Очень может быть, что и так. Однако известно, что часто Дон поступал вопреки всем своим планам, по наитию – он сильно своему наитию доверял.

Или просто растерялся при появлении Кублаха и сглупил. Собственно, нам должно быть безразлично, глупость это была, наитие или часть хитроумного плана – тем более что планам его (забежим немного вперед, уж ладно) так и не суждено было сбыться.

Мне все-таки ближе мысль, что Дон просто сорвался, что он, почуяв близость и безвариантность конца (какие могут быть варианты, когда Кублах пришел?), просто решил хоть чем-нибудь досадить мотороле, хоть в чем-нибудь уязвить непогрешимость противника. Он показал мотороле картинку исключительно неестественную и к реальности отношения как бы и не имеющую. Хотя в каком-то смысле, знаете… он сказал правду. Потому что встреча его с друзьями и в самом деле была кошмарным прощанием.

Поначалу-то они пытались говорить трезво. В этой