отождествляли себя со своей группой, и их голос звучал гораздо слабее, чем когда они были сконцентрированы в одном месте. В то же время доминантной группе проще управлять родной территорией этноса, если его представители разбросаны за пределами своей бывшей родины. В обществах меньше всего раздоров, когда этносы либо хорошо рассредоточены, либо хорошо смешаны с основным населением[1034]. В последнем случае при поддержке интеграции открыт путь для позитивного взаимодействия и быстрой ассимиляции. Граждане, принадлежащие к группе большинства, узнают находящихся среди них чужаков (и в идеале приспосабливаются к ним), и их присутствие становится привычным и не представляющим угрозы. Этнические меньшинства, соблюдающие принцип «в чужой монастырь со своим уставом не ходят», в свою очередь, тонко подстраивают свое поведение, чтобы соответствовать ожиданиям, и благодаря этому занимают определенное социальное положение. Настоящее приспособление к другим невозможно без подобного непосредственного взаимодействия. Тем не менее включение этнического меньшинства в общество замедляется, если простодушные новички, по-прежнему придерживающиеся своих старых обычаев, продолжают прибывать из родной страны этноса[1035].

Разница между постоянным пребыванием в провинции среди людей, имеющих такое же происхождение, и перемещением среди доминантной группы в качестве свободного человека огромна. Трудно сказать, насколько давно существует такая интеграция. Если Римскую империю можно рассматривать в качестве древнего эксперимента в области мультикультурализма, предшествующие ей греческие цивилизации были открыты только для тех, кто был родом из Греции, а другим этносам не позволялось перемещаться за пределы городских портов[1036]. Что касается еще более древних государств, таких как Вавилония, просто нет свидетельств, чтобы можно было говорить о том, жили ли свободные люди из далеких провинций без осложнений среди доминирующего населения.

Конечно, интеграция никогда не означала случайное смешение. В древнем городе Теотиуакане, основанном около 100 г. н. э. недалеко от территории современного Мехико, был отдельный район, населенный сапотеками с далекого юга[1037]. Имеются свидетельства, что в Риме евреи и иммигранты с Востока сосредоточивались в определенных отдаленных районах, а храмы этого города, в которых собирались разные этносы, должно быть, представляли собой весьма колоритное зрелище[1038]. Почти наверняка этнические районы существовали и в других древних городах, хотя данных мало – скорее всего, потому, что разные кварталы в течение жизни города населяли разные группы и археологические свидетельства смешивались[1039]. Исследования показали, что как в местных, так и в региональных масштабах численность современного этнического населения с течением времени то увеличивается, то сокращается, и это вносит вклад в динамический диапазон «оттенков» выражения национальной идентичности на территории одной и той же страны[1040].

Остатки пространственной сегрегации сохраняются даже в том случае, когда люди уезжают со своей родины, иногда вынужденно. Резервации индейцев – это своего рода пережиток территориального отделения: так же как когда-то очерненные группы держали отдельно от основного населения, племена сгоняли с любой ценной земли и, кроме того, часто ограничивали их перемещения[1041]. С практической точки зрения, некоторые внутригородские районы выполняют ту же роль.

Нельзя сказать, что любая пространственная сегрегация – это плохо, особенно между группами с похожим достатком и статусом, как в случае, когда район, где живут итальянцы из рабочего класса, примыкает к району, где живут латиноамериканцы из рабочего класса: этнические районы могут просто отражать желание людей отыскать других, себе подобных. Такая самосортировка является непреднамеренным следствием личного выбора, который берет начало в менее очевидном распределении охотников-собирателей среди локальных групп общины[1042]. Хотя в результате сокращения контактов из-за такой сортировки люди еще меньше знают тех, кто живет в других районах, данные по современным сообществам показывают, что это не приносит вреда до тех пор, пока между анклавами хорошие отношения[1043]. Тем не менее резкая отрицательная реакция может возникнуть, если район слишком изолирован и его жители поддерживают контакты исключительно с себе подобными. В этом случае замкнутость людей может создавать и усиливать впечатление, будто они по-прежнему чужие, вызывая негодование у других членов общества[1044]. Однако даже в этом случае пребывание в этнических сообществах может стать этапом, позволяющим вновь прибывшим оправиться от культурного шока и все же ассимилироваться, часто через несколько поколений[1045].

Абсолютное смешивание разных этносов и рас требует еще более глубокой интеграции, но и само по себе несет риски. Исследования показывают, что с разрушением барьеров между этносами, как социальных, так и географических, необходимо быть очень осторожными. Представители доминантной группы должны быть готовы к соседству через дверь с неортодоксальной семьей. Их уверенность в собственной идентичности и ощущение безопасности должны быть достаточно велики, чтобы преодолеть отношение к семьям этнических меньшинств, пересекающим границы городов, как к жителям этнических окраин[1046]. Для семей – представителей этнических меньшинств переезд из этнических районов в сообщество представляет значительное улучшение социального положения в целом, но тоже несет риски. Социальную дистанцию между группами по-прежнему необходимо уважать. Каждый, кто слишком старается соответствовать большинству, рискует, как проницательно писал социолог Роберт Парк, оказаться «маргинальным человеком», покинутым, потому что «такой человек живет в двух мирах, в каждом из которых он более или менее чужой»[1047][1048].

Независимо от пространственного распределения и степени взаимодействия этносов и рас, они должны действовать вместе, чтобы общества-государства функционировали на протяжении человеческой жизни. На следующих страницах мы рассмотрим эти взаимодействия более подробно, уделив особое внимание иммиграции и отношениям групп внутри современных наций.

25

Разделенные, мы выстоим[1049]

«Отдайте мне всех бедных и усталых, все скученные массы, что желают дышать свободно»[1050] – написано в сонете Эммы Лазарус, выгравированном на табличке внутри пьедестала статуи Свободы. Тем не менее в свете их огромных различий массы людей, прибывающих в незнакомые края в поисках убежища, всегда характеризовал не столько их побег от усталости, бедности и притеснений в прошлом, сколько то, что иммигрантов принимают, хотя они абсолютно чужие. Они – не мы.

Смешивание этносов в моем районе Бруклина ничем не отличалось от того разнообразия, которое наблюдается во многих сообществах мира сегодня. За исключением большинства чернокожих американцев, этнические группы оказались там не потому, что их, или их родителей, или кого-то из прежних поколений семьи обратили в рабов или покорили. Иммиграция – приток значительного населения с чужой земли – стала основным способом, посредством которого чужие народы включаются в общество и становятся его членами. Такая более доброжелательная практика и ее вклад во взаимодействие людей и функционирование общества – тема этой главы.

Иммиграция отличается от покорения тем, что стороны имеют свободу выбора принимать друг друга. Общество иногда даже