менее идентичными с практической точки зрения, даже несмотря на то, что до этого момента на протяжении нескольких тысяч лет мы отличались друг от друга так же, как греки от шведов». Коренная перестройка была непростой задачей. «Дело в том, что мы не имели ни малейшего представления, что значит быть индейцем. Эта информация отсутствовала в наших Первоначальных Законах. Нам приходилось выяснять это по мере движения вперед»[1074].

Подобные, не делающие различий категории расовой идентичности напоминают о том, как европейцы дали название бушменам как классу, не сумев оценить многообразие этих охотников-собирателей, которые считали себя не бушменами, а членами множества отличающихся обществ. Похожим образом двадцать веков назад на территории современного Китая доминантные хань называли всех жителей юга «юэ́», описывая их татуировки и незаплетенные волосы и чрезмерно упрощая их, должно быть, огромное, но ныне забытое многообразие[1075].

Грубое распределение по группам, таким как «чернокожие», перекликается с отношением завоевателей прошлых дней к чужим обществам. Насколько нам известно, шимпанзе относятся ко всем чужакам с одинаковой злобой, не считая их шимпанзе, тогда как людям свойственна избирательная дегуманизация других. Но те, на кого направлен этот удар, не всегда будут считать себя связанными с теми группами, по которым их распределили. Древние китайцы, греки и римляне собирали всю возможную информацию о своих наиболее грозных врагах, но во всех иных случаях не были заинтересованы в дифференциации чужаков. Неведение действительно может быть блаженством. Войска могли гарантировать победу, так зачем прилагать усилия? «Странами, точные названия которых были нам неведомы в прежние времена, теперь мы правим», – писал во II в. римский историк Кассий Дион Коккейан[1076]. Людям нет необходимости тщательно сравнивать себя с чужаками или даже иметь хотя бы смутное представление о них, чтобы быть уверенным в собственном положении в мире и правильности своего образа жизни. Даже сейчас многие американцы и европейцы представляют себе Африку, родину самого большого разнообразия людей на Земле, как Черный континент – один монолитный социальный блок.

Что же касается происходящего внутри общества, расширение идентичности людей не является безнадежной утратой для этнических меньшинств: отчасти они могут управлять этим. Их трансформация напоминает то, что происходило во время формирования срастающихся обществ, в которых беженцы из разных племен объединялись, чтобы выжить. Отказываясь от своей первичной идентичности ради более широкого определения своей принадлежности, этнические меньшинства получают основу для поддержки, которая необходима для их социального и политического выживания среди основного населения нации. Это справедливо, независимо от того, решат ли они действовать заодно с доминантной группой или восстанут против нее. Например, восстание на Гаити в конце XVIII в., возможно, никогда бы не увенчалось успехом, если бы рабы непоколебимо старались сохранить свою принадлежность к родным африканским племенам (часть которых, должно быть, когда-то были врагами). И несомненно, более широкие группы не являются полностью гомогенными: если их сообщество представлено достаточно серьезно, элементы идентичности людей могут оставаться связанными с этносом, представляющим собой ветвь расы, как, например, японская или корейская субкультуры американцев азиатского происхождения.

Кроме того, какими бы несущественными ни были современные этносы и расы для предков людей, каждая группа в новых для себя условиях создала свой собственный образ жизни. Идентичность бывших иммигрантов подвергается революционным изменениям, которые связывают их с другими иммигрантами и в то же время отделяют их от популяций их предков. Посетив Израиль несколько лет назад, я был удивлен, насколько там необычные бейглы: многие евреи узнают о бейглах, итальянцы – о спагетти и фрикадельках, а китайцы – о китайском рагу только после эмиграции в Северную Америку или Европу, в зависимости от обстоятельств[1077]. Иммигранты и их потомки – это полностью перестроившиеся люди, и возвратиться назад трудно или невозможно. «Я раньше волновалась, что приеду в Китай, а люди посмотрят на меня и не отпустят домой, потому что во мне столько китайского», – однажды рассказала мне писательница Эми Тань. Но реакция была совершенно противоположной. «Ни в том, как ты ходишь, ни в том, как ты выглядишь, ни в том, как ты ведешь себя, – в тебе вообще нет ничего китайского», – сказали ей. Хотя китайское слово, обозначающее национализм, происходит от слова, означающего китайский народ, родословная Эми Тань не столь проста для того, чтобы ее считали настоящей китаянкой.

Это заставляет вспомнить о часто выражаемом американском идеале, согласно которому смешение порождает «человека высшего сорта»[1078]. «В Америке из представителей разных наций выплавляется новый народ», – писал в 1782 г. в своем эссе родившийся во Франции нью-йоркский фермер Дж. Гектор Сент-Джон де Кревкёр (Кревекёр)[1079][1080]. Но для обществ, состоящих из разных человеческих групп, «пюре» под девизом e pluribus unum («Из многих единое») недостижимо. Несомненно, изречение «все люди сотворены равными»[1081] применимо к эгалитарным, этнически единообразным локальным группам охотников-собирателей больше, чем к любому другому обществу, существовавшему с тех пор. Даже когда межэтнические отношения складываются хорошо, ни одна нация не представляет собой плавильный котел, существующий в представлении идеалистов, так же как ее члены никогда не являются совершенно равными друг другу. Это является отчасти отражением того факта, что люди отказываются в некоторой степени от свободы и равенства ради получения безопасности, а также социальных и экономических выгод, связанных с принадлежностью к нации, и некоторые этносы уступают больше, чем другие.

Многие социологи говорят, будто этносы вполне могут объединяться в единое целое. Если такое вообще возможно, то для этого требуется значительное время, как наиболее ярко свидетельствует пример хань, китайского древнего и почти монолитного большинства. Стремление быть почти одинаковым, но при этом отличаться гарантирует, что слияние внутри общества не продолжается до полного завершения, что такие размытые категории, как «чернокожий» и «белый», поддаются плавлению настолько, насколько позволяет плавильный котел.

Люди, принадлежащие к большинству, тоже могут расширить границы своей идентичности, чтобы включить другие группы, как когда-то сделали хань, но только после того, как новоприбывшие утратят некоторые типичные черты своей прошлой жизни. Американцы итальянского происхождения столетие назад «прошли отбор» в качестве белых после того, как стали чуть в меньшей степени итальянцами и чуть в большей – американцами. На севере США такая трансформация, по-видимому, отражала психологическую потребность белых представлять собой сильную ингруппу. Я делаю такой вывод, поскольку статус итальянцев изменился в то же время, когда численность сообществ чернокожих росла с такой скоростью, что различия между белыми и итальянцами стали казаться менее существенными, чем до этого[1082]. Дело в том, что, столкнувшись с увеличением численности популяций меньшинств, доминантная группа, возможно, была обязана расширить свой состав, чтобы сохранить власть, в этом случае заменив одну